Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Этим Столыпин правых хвалил «за усердие», но и только. Отпора соц. – демократам они дать не могли, за отсутствием у них с ними общей почвы для понимания. Они могли шуметь, мешать говорить, нападать на председателя, что они впервые в этот день начали делать и в чем потом увидели свою миссию в Думе. Но когда вместо шума они пытались произносить членораздельные речи – они поневоле говорили совсем о другом; о том, чего не было ни в декларации, ни в речи Церетелли, но что давно у них наболело.

Одни, как Бобринский, нападали на 1-ю Думу, другие – как Крушеван, Созонович, Крупенский, оба епископа – возмущались политическим террором, хотя сам Церетелли и вся его фракция были принципиальными противниками террора как формы революционной борьбы. Третьи, и справа и слева, осуждали тактику молчания в Думе.

«Неужели, господа, – говорил правый депутат Синодино, – у нас не хватает гражданского мужества открыто и прямо сказать правительству Его Величества то, что мы думаем… Я полагаю, что достоинство нашего высокого дома требует того, чтобы мы открыто сказали этому правительству, сочувствуем ли мы ему или не сочувствуем».

Алексинский, c.-д., прибавил: «Мы, социал-демократы, давшие свой ответ правительству, предполагали, что и другие партии будут давать такой же ответ, но в силу того, что партии народной свободы, трудовики, народные социалисты и соц. – революционеры считают долгом декларацию правительства встретить молчанием, мы и т. д.».

Во всем, что правыми тогда говорилось, был и интерес, и известная доля правды, но к поставленному перед Думою вопросу их красноречие отношения не имело.

Но поскольку против правительства выступил один Церетелли с его отрицанием действительности конституционных путей, с надеждой на одну Революцию, перед Думою был поставлен принципиальный вопрос: действительно ли для борьбы за реформы единственный путь – Революция? Не правым, не вчерашним противникам конституции, было к лицу защищать действительность конституционных путей против правительства. Когда некоторые из них, как Пуришкевич, пытались доказывать, что «правительство, которое дало нам Манифест 17 октября и не покладая рук разрабатывает законопроекты, что такое правительство не столь правительство реакции», то такая защита с его стороны была не только смешна, но подрывала доверие и к Столыпину и к конституции.

Этот принципиальный вопрос был поставлен октябристом – Капустиным. Он отметил, что «громадное большинство Думы, очевидно, желает свои законодательные обязанности исполнить и только соц. – демократическая группа выделилась в характере своего предложения»… По его мнению, все предложенные формулы перехода были более или менее сходны, и он лично был готов присоединиться к каждой из них. Он согласен и с тем, что за Думой должна стоять народная сила, но понимал ее не так, как социал-демократы.

«Это – сила нравственная, сильный авторитет народного желания, который будет сильнее всего временного, напр., правительственного или какого-нибудь иного распоряжения или желания; когда мы в состоянии будем опираться на эту широкую нравственную силу народа, тогда мы будем истинными народными представителями».

Капустин этим подходил к корню вопроса; но он был не оратор, за ним в Думе стояла ничтожная численно группа, и потому его выступление прошло незаметно. Заседание могло бы на этом окончиться. В памяти публики остались бы только крайняя и для конституционных путей безнадежная речь Церетелли и выступления правых. Создался бы оптический обман. Тогда казалось бы, что иного выхода нет, как или идти за правительством, или ставить ставку на Революцию. Профессиональные защитники конституционной идеи ее больше не защищали. Подобный исход заседания был бы ударом по самому октябрьскому Манифесту, отразился бы полной смутой в умах и убил бы всякие надежды на Думу, если бы вторично и неожиданно не попросил слова Столыпин. Его реплика соц. – демократам спасла общее положение и оказалась подлинным «гвоздем» заседания.

Я тогда в первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассный оратор. Никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построение речи, сжатый красивый и меткий язык и, наконец, гармоническое сочетание тона и содержания. Ораторы «Божией милостью» не могут быть одинаково хороши во всех жанрах. Несравненный судебный оратор Плевако ничего, достойного себя, не дал в Думе; наоборот, было бы трудно вообразить себе его уголовным защитником Родичева. Столыпина же как оратора я не могу себе представить иначе, как именно на его посту, на посту представителя государственной власти; в самом тоне его и манере было какое-то ее проявление. Думаю, что он был бы слабее в качестве оппозиции; недаром, когда он говорил, защищая себя, чувствуя, что его авторитет как представителя власти подорван, напр., в вопросе о Юго-Западном земстве, он и как оратор оказался слабее. 6 марта он был не только «в ударе»; он был в «своей роли».