Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Дальше по шоссе стоят красивые большие, в шесть-восемь этажей жилые дома. А за ними и перед ними – пустыри. Сфотографируют: «улица Мира» или «Советская» – любо поглядеть, но на снимке ведь не видно, что это только десяток зданий среди дикого поля. Какой интерес власти снимать дикое поле? Им не похвастаешься и не вотрёшь очки никому.

Между Красным Октябрём и Баррикадами выстроили посёлок стандартных деревянных двухэтажных домов. Судьба таких домов известна ещё по 1930-м годам: лет через пять подгниют и развалятся. А потом опять пустырь до Тракторного, у которого восстановлен почти весь посёлок, кинотеатр «Ударник», площадь перед заводом и снова – обязательный памятник Дзержинскому. Раньше никому бы и в голову не пришло ставить памятники Малюте Скуратову – Дзержинского восстанавливают в первую очередь. Как говорится, по Сеньке шапка, по режиму и памятник.

Не радовали сердце новые дома, не радовало то, что хоть они останутся плодом нашего труда. Ведь они – лишь малая часть того, что было, они – только островки среди дикого поля. Живёт ли в них по-человечески хоть четверть всех сталинградцев? Остальные три четверти – в пустырях. Зимой лезут через сугробы, весной и осенью тонут в невылазной грязи, за километры спеша на трамваи, идущие по обрывкам линий: памятники ставим, а трамвайные мосты не удосужились восстановить. Три четверти не живут, а мучаются, или, как говорят теперь, «борются», – и верно, жизнь нашу власть превратила даже не в борьбу, а в постоянную войну, и мы словно мобилизованы на бессрочную службу, в тягостные казармы, если не взяты в каторгу.

Чему же радоваться? Вся наша жизнь стала ржавым диким полем, в ней тоже – только крохотные островки мелких личных удач, минутные проблески в сплошном тумане вечной спешки, забот, тревоги за завтрашний день, необходимости подчиняться тому, к чему ни у кого не лежит душа.

Ещё у молодых встретишь бездумные весёлые лица, – на пожилых печать придавленности, даже когда они смеются. Старых сталинградцев почти не осталось, я встретил всего двух-трёх знакомых. К одному, старику, рабочему-железнодорожнику, когда-то нашему соседу, зашёл погостить, если применимо это слово: какие там «гости», в такой обстановке. Живёт старик со старухой в крохотной мазанке со слепым оконцем – мне, высокому ростом, приходится нагибаться: макушкой упираешься в потолок.

Старик в этот день отправлял эшелон с немецкими пленными, ехавшими домой. Поезд стоял долго, группа немцев заговорила со стариком, жаловалась, что едет на разорённую родину. Там – безработица, разруха, что их ждёт? Старик рассердился, накричал: домой едете, чего вам? Перебьётесь год-два, опять жизнь для вас будет. Не то, что у нас. Немцы говорят: и вы перебьётесь год-два – тоже заживёте. «Мы тридцать лет перебиваемся и нам до смерти жизни не будет», – заявил старик и ушёл от них.

– Каково, другим завидовать, что домой едут, сам дома сидя? – говорил мне старый рабочий. – Да какой у нас дом? Одно названье. Хибара моя, а кругом пустырь? Это тебе – за всю жизнь заработано. Вот и вся родина.

Разговор не клеился: ныть – ни к чему, надоело, и так тоска. А что придумаешь? Сказал старику, что надо что-то делать, чтобы из ямы выбираться. Старик нахмурил брови:

– А кому? Мы, старики, отвоевались. Молодым что, ветер в голове. Другого не видели, им одно: чем поманят, голову закружат, за тем и рвутся. А такие, как ты, те трезвыми стали, из опаски всего послушаются, только о себе думают. Из-за послушания пожилых да из неразумения молодых на нас и едут. Кто о народе подумает? Поди, попробуй, втолкуй это людям, поверни молодёжь, подыми пожилых, если ты такой прыткий.

Горькая горечь жгла душу, когда тронулся поезд, увозя меня в Ростов. Билет пришлось доставать «по блату», через старика-железнодорожника; в вагоне, даже плацкартном, толчея, проводница кроет забравшихся к нам бесплацкартных пассажиров чуть ли не матом, те огрызаются: лютая злоба, едкая ненависть так густо пропитали воздух, что, кажется, и не продохнёшь. Привыкли уже к этому, к тому, чтобы не людьми, а псами друг на дружку оголтело бросаться: это ведь и есть основа основ большевизма. Ненависть – к ней сам Сталин не устаёт звать и на ней свой режим строит.

Проехали Садовую, Воропоново – те же развалины и на скорую руку состряпанные бараки, мазанки и голое поле вместо богатых плантаций и садов, в которых когда-то мальчишками воровали мы яблоки. А потом пошла широченная волжско-донская степь, опять неоглядная, без конца-края, русская земля, по которой тоже мальчишкой когда-то я любил бродить, впитывая в себя невидимый, но такой ощутимый и терпкий дух родины.

Родина! Испоганили мы тебя, оттого и не жизнь у нас, а одно мытарство. Оттого и нет нам радости, нет утешения, не осталось даже надежд. На что надеяться? На коммунизм? Но из ненависти не вырастает добро. Коммунизм – это то, что мы уже имеем, лишь помноженное во много раз: ещё хуже может быть, лучше – не будет.