Вторая сущность

Завитки овчины лезли в рот. Пахло цветами, летом. Внизу шуршали кролики. Одна из коз, видимо, козел наподдал рогами поленницу с непонятной мне целью. Кто-то прошагал по-человечьи…

— Спишь? — спросил Пчелинцев.

— Думаю. А ты что?

— Забыл накормить козлищ.

По скрипу лестницы я догадался, что он влез сюда и сел невдалеке на поперечную балку.

— Все своей диссертацией бредишь?

— В ней моя жизнь.

— Ну и дурак ты, шишки-едришки, — почти ласково удивился Пчелинцев. — Твоя диссертация — в жизни, что сучок в лесу. Это в тебе карьеризм играет.

— При чем тут карьеризм?

— Не дело свое любишь, а продвижение в нем. Меня вот хоть лесным министром назначь, хоть сучкорубом на повале. Все одно, лишь бы в лесу.

Я, любивший обосновывать свою точку зрения, с Пчелинцевым почему-то не спорил. Его суждения были неожиданны и обрушивались на меня, как лед с крыши. Да и какой тут спор: тишина, ночь, сенный дух, кролики шуршат…

Все-таки я вяло не согласился:

— Карьеристы хоть работают хорошо.

— Веришь, что мертвецы возвращаются? — вдруг спросил он, видимо покончив с карьеризмом.

— Как это возвращаются?

— К нам, глянуть на покинутую ими жизнь…

— Сомневаюсь.

— А я не сомневаюсь. Землянская жизнь так хороша, шишечки-едришечки, покойники тут столько пожили, столько оставили, что нужно быть еловым дураком, чтобы хоть покойником, да не побывать на поверхности средь нас.

Я непроизвольно засмеялся. Пчелинцев и внимания не обратил:

— Карьерист хуже покойника. Он живой, а не радуется. Мысль о том, как бы чего добиться в жизни, саму-то жизнь и заслонила. Нету для него радости от солнца, от леса, от детей, от любви женской, от тарелки щей кислых… Вместо них должности. И выходит, что не покойник он и не человек, а еловая чурка.

Я давно заметил, что знания еще не делают человека интересным. Мне попадались много видавшие, все знающие, хорошо информированные люди — и скулы от них воротило, как от лимона. Видимо, информацию можно насыпать в голову, как опилки. И будет она лежать там, ничем не скрепленная. Видимо, Пчелинцев мало знал и мало читал. В каких-то покойников верит… Но у него было мировоззрение. Неважно какое, пусть с сосняками в центре, но свое, собственное, цементирующее все его знания в личность. Если бы не его пионерское бодрячество…

— Неужели у тебя не случалось неприятностей? — спросил я.

— Навалом, ну и что?

— Неужели тоска не грызла? — спросил я.

— С садоводами бодаюсь, — нехотя сказал он.

И вдруг я услышал незнакомый и печальный голос, будто на сеновале оказался еще кто-то, убитый горем:

Неприкаянно бродят звери,
Им ни правды не надо, ни лжи.
Человеку свойственно верить,
А без веры какая жизнь?
Или я говорю нескладно,
Или с буквами не в ладах…
Говоришь: «Я помог бесплатно»,
Людям слышится: «Мало дал».
Может, это давно не ново?
Смотришь людям прямо в глаза,
Говоришь им: «Честное слово»,
А они… просят правду сказать.
Неужели доказывать нужно,
Нет на свете больнее обид…
Заплатил — откупился от дружбы,
Не поверил — дружбу убил.
Только пес мой все понимает.
И хоть от роду год ему,
Он не верит, а просто знает —
Вместе лучше, чем одному.

Я сел, но приставная лестница уже отскрипела.

12

Первомайка — полчаса езды автобусом — оказалась уютным поселком, раздвинувшим сосняки тремя улицами. Видимо, местным жителям сосны наскучили, поэтому перед каждым домом по-осеннему красовались березы и клены. Только у почты остались две сосны, стоявшие рядком, почти прижавшись друг к другу.

Помещение, где были и почта, и телеграф, и телефон, удивило безлюдностью — лишь один старик писал на тетрадном листке неторопливо и мудро, как летопись.

Меня скоро пригласили в будку. Далеко, за сосняками, пискнуло, стукнуло, крякнуло. Издалека, из-за лесов, голос жены спросил:

— Антон, это ты?

— Да-да, — подтвердил я.

— Как живешь?

— Ем рисово-куриные супы. Ну а вы как?

— Наташка учится, я диван переставила…

— Какой диван?

— Антон, у нас один диван.

— И куда переставила?

— К телевизору. Теперь они со стенкой выглядят миленько…

Мне вспомнилась первая командировка и первый в жизни междугородный разговор с женой. Тогда я только дул в трубку и перекладывал ее из руки в руку, будто она раскалилась. Как давно это было… Да и было ли? Не причуды ли это памяти, которой хочется порадовать душу?

— Антон, где ты?

— Тут я.

— Мишка Отрубятников названивает, интересуется, когда ты вернешься. Что ему передать?

— Передай, что он дурак.

— Ты же знаешь, понятием «дурак» я не пользуюсь.

— Ну да, ты пользуешься французскими духами.

— Как ты сказал?