Вторая сущность

У моей калитки стояла девушка в резиновых сапогах и с большой сумкой-кошелкой на боку. Разглядев в них газеты, я догадался, что это почтальонша.

— Полчаса стою, — отчитала она меня. — Думала, что уехали.

— А что случилось?

— Вас на телефонные переговоры вызывают.

Она протянула бумажку — жена, на понедельник, на двенадцать ноль-ноль.

— А где телефон?

— На почте, в Первомайке, — бросила она уже на ходу.

Где это? Но почтальонша уже скрылась за поворотом. Придется идти к Пчелинцевым — узнать, где Первомайка.

10

После трех часов туман развеялся — только белел где-то вдалеке меж чащобных сосен, будто нестаявший снег. Я вышел на дорогу, опоясывающую садоводство. И тут же под ноги выкатился Черныш. Пчелинцев защемил мою руку своей деревянной клешней и улыбнулся так, что дернулись его острые уши.

— Куда?

— К вам.

— Хорошо, шишечки-едришечки! Тогда потопали, я обход делаю.

Мы пошли вдоль двухметровой ограды-сетки, которая вместе с дорогой отграничивала садоводство от сосняков. Уходящий день, разогнав туман, неожиданно светлел, яснел, и казалось, что занимается утро.

— Нашел лося? — спросил я.

— Два дня зря промотался… А без лося милиция заявление не принимает. Как думаешь, это по закону?

— Даже дело об убийстве человека без обнаруженного трупа рассмотрится судом только в крайнем случае.

— Вот растолкуй, коли ты законник… Обозвал на улице прохожих, матюкался, разбил окно — я хулиган. Орал в лесу, свалил дерево, заломал кусты, жег кострище, набил бутылок — я не хулиган. Как понимать?

— Видишь ли, хулиганством признаются те действия, которые совершаются в общественном месте.

— Мы с лесниками сараюшку на лесопосадках поставили для инструмента и семян. Так туристы спалили. Белку мы угощали орешками, пока ручной не стала, на зов спешила. Приехал коллектив на отдых, выпили, белка к ним спустилась поклянчить орешков, а один деятель ее бутылкой и пристукнул. Или вон сажали мы на гарях деревья и приговаривали: «Для потомков, для потомков». А на второй день потомки-подростки половину саженцев и выдрали, шишки-едришки!

— Тут возможна иная ответственность…

— Да хулиганье специально едет в лес безобразничать. В городе дерево не вырвешь и утку в парке не убьешь. А тут выпускай из себя зверя — слова никто не скажет.

— Не общественное место, — слабо возразил я.

— А почему это не общественное? Теперь в лесу народу больше, чем на деревенской улице.

Меня занимала дорога, по которой я ходил не раз. Ее точно подменили — вроде бы все то же, а путь почти неузнаваем. Я уж хотел было спросить Володю про это наваждение, как догадался сам… Мы шли против часовой стрелки, а я ходил вокруг садоводства по часовой. Иной угол, иной ракурс, иной взгляд — и дорога увиделась заново. Так и в жизни. Глянул же Пчелинцев на лес другими глазами, как на общественное место. И я утром в сосняках, в туманах, посмотрел на свое одиночество отстраненно, как бы с высоты…

— Вишь, какая чащина! Надо проредить. Ладный будет жердняк.

Сосенки встали так плотно, что меж ними плечо не втиснуть.

— А вот этой сосной, сколь ни хожу, любуюсь. — Володя стал в какой-то расслабленной позе, будто намеревался пасть на колени.

Могучий кремовый ствол перекручен был не менее трех раз, как гигантская витая свеча. Редкие ветки, сбившись к макушке, ажурно чернели на синем, уже закатном небе. Как пиния на фоне Неаполитанского залива — я не научился принимать красоту саму по себе, без сравнений с образцами искусства.

Рыкнул Черныш. Я поискал его, но пес бегал где-то в чаще. Рыкнул Володя, вперившись взглядом под витую сосну. Там что-то серело и белело. Мы подошли.

Штук десять больших и малых, бумажных и полиэтиленовых мешочков. Каждый аккуратно завязан шпагатом, бантиком, и поставлен один к одному.

— Что это? — спросил я, пока Пчелинцев развязывал один крайний мешочек.

— А это культура, растак ее в шишку!

В его руке темнела пустая бутылка из-под марочного портвейна, горлышко которой, как несвежий воротничок, обхватила ленточка картофельной очистки. Из другого мешка вынул он сломанную бельевую прищепку, волейбольную камеру, какие-то тряпки… Из третьего — огромную и цветастую консервную банку…

— Если люди простые валят мусор на муравейники кучами, то люди интеллигентные пакуют в мешочки.

— И кто же будет убирать? — наивно поинтересовался я.

— Да хоть ты. Нет, шишки-едришки! Мы этих горилл за жабры подденем. Изучи банку.

Я изучил. Лечо с моравской колбаской. Изготовлено в Чехословакии. Восемьсот пятьдесят граммов. Два красивых знака фирмы и две картинки, на которых перец, лук, помидоры.

— Это не минтай в томате. Пойдем, — велел Пчелинцев.

Я разгадал его план. Садоводство имело форму прямоугольника. К витой сосне выходила одна из малых сторон, образованная пятью домами. По мысли Пчелинцева, мусор свалили из ближайших дач. А поскольку лечо с моравской колбаской не минтай в томате, он решил отыскать владельца по банке путем обхода домиков.

Я поплелся за ним.