Вторая жена

— Ба! Вы рисуете слишком яркими красками, милая баронесса. Вы должны бы знать, что вероятия заслуживает лишь то, что основывается на несомненных данных, — возразил гофмаршал с хорошо разыгранным равнодушием, хотя голос его еще никогда не звучал так глухо. — Я, конечно, не знаю об этой чувствительной сцене — и это весьма понятно! Она, как и все прочее, плод досужей фантазии… Впрочем, что же так долго и терпеливо выслушивать ваши ничтожные бредни! Я всегда дома, и вы можете во всякое время прислать ко мне наверх приказного служителя, которого вы так любезно желаете навязать мне на шею… Ха-ха-ха!.. Отправляйтесь-ка теперь спать, баронесса! Вы ужасно бледны и, кажется, едва держитесь на ногах; да, да, говорят, что импровизации истощают физические силы… Покойной ночи, моя прекрасная неприятельница.

— Нет, дядя! — воскликнул Майнау, став перед дверью, к которой торопливо приближался гофмаршал. — Я слишком долго слушал с невозмутимым терпением, как ты поносил моих родных, и теперь требую, чтобы и ты остался тут до конца объяснения, если не хочешь потерять в моих глазах последнего остатка твоей «рыцарской чести»

— Poltron[11]! — прошипел гофмаршал и бросился в кресло.

Молодая женщина рассказала последнее происшествие у смертного одра дяди Гизберта. В комнате царствовала мертвая тишина; но когда она описала, как умирающий особенно тщательно приложил к записке две печати, то оба слушателя встрепенулись.

— Ложь! Бессовестная ложь! — закричал гофмаршал.

— А! — воскликнул Майнау, как будто светлый луч вдруг блеснул среди мрака ночи. — Дядя! Герцогиня и ее свита должны будут засвидетельствовать, что видели перстень со смарагдом, о котором ты тогда же рассказал, что дядя Гизберт торжественно вручил его тебе при свидетелях десятого сентября… А записка, которой он таким образом хотел придать законную силу, — существует ли она еще, Лиана?

Молодая женщина молча, дрожащими руками сняла с шеи цепочку и отдала ее мужу.

Маленький медальон был точно спаян, — никакого следа какой-нибудь механики не было видно. Майнау пропустил свой острый карманный ножик между обеими половинками книжки, и тонкая крышка сломалась… но так счастливо, что обе печати остались невредимы. Записка лежала в том же самом виде, как положила ее туда индианка, покрыв поцелуями.

— Эти оттиски, которым так умно придана законная сила, служат неопровержимым доказательством не только для меня, но и для тебя, дядя, так как ты заявил, что приложение этой печати важнее для тебя самой подписи.

Ответа не было.

— Мнимая царапина на камне выступает тут очень ясно. Завтра, при дневном свете, мы можем полюбоваться в лупу на красивую мужскую голову… А вот внизу и число, подчеркнуто два раза:

«Писано 10 сентября».

Он на мгновение закрыл рукою глаза, а потом развернул бумагу.

— Ко мне адресовано? Ко мне? — воскликнул он в глубоком волнении…

Подойдя ближе к лампе, он громким голосом прочитал содержание записки.

Сначала умирающий объяснял, что вследствие своей физической и умственной слабости он находился как бы в плену у своего брата и у священника. Хотя его и уверили в измене индианки, он все-таки хотел упомянуть о ней в своем духовном завещании; но они всеми средствами старались препятствовать ему в том; даже доктор был подкуплен ими и просьбу его — пригласить следственную комиссию — называл лихорадочным бредом. В такие минуты все старались описывать ему в самых черных красках проступок и нравственное падение отвергнутой женщины, преступность его прежних отношений к ней, и он, тревожимый галлюцинациями, покорялся им по своей бесконечной слабости… Но теперь он узнал, что бессовестно был обманут ими, что у него есть сын, существование которого от него тщательно, скрывали. Он знал еще, что брат его преследовал своею бешеной страстью любимую им женщину и старался лишить ее всякого наследства, чтобы окончательно забрать несчастную в свои руки… Из всех окружающих его негодяев не было ни одного человека, которому было бы знакомо чувство сострадания; в эту минуту полнейшего одиночества он вспомнил о своем юном племяннике «с пылкою буйною головой, но с великодушным сердцем». Ввиду приближающейся смерти, ежечасно ему угрожающей, он обращается к нему со своей последней просьбой. Он считал своей обязанностью смыть пятно с репутации индианки, — пятно, которым заклеймила ее клевета: она никогда не была баядеркой и была чиста и непорочна, когда согласилась быть его подругой. Далее, он признавал маленького Габриеля своим сыном и заклинал племянника взять под свое покровительство обоих несчастных, помочь им предъявить свои права, чтобы получить третью часть всего наследства и признать за ребенком имя его отца… Лен, эта преданная душа, должна для верности лично вручить ему эту записку, достоверность которой он засвидетельствовал тем, что тотчас же после приложения печати передал перстень со смарагдом в «изменнические» руки своего «развращенного» брата.