Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)

- А в холодильнике яблочко есть, сходить? - Дима повернул голову к Тамаре, всмотрелся в её лицо на подушке.

- Нет, я сама.

Тамара выскользнула из-под простыни, взяла в руки легкий шелковый халатик. Пока она накидывала халатик, Дима с удовольствием смотрел на неё обнаженную.

Темные волосы растрепались, рассыпались по голым плечам, лицо порозовело, контрастируя с белой тяжелой грудью, сейчас она была очень красива, женщина в расцвете сил.

Дима протянул руки к ней, приглашая забыть про яблочко, и вернуться к нему в постель, к более интересному занятию, чем жевание яблок, но Тамара с улыбкой отстранила его руки, и ушла.

Вернулась она с двумя холодными яблоками в руках, и они сладко хрустели ими, Дима лежа, а Тамара сидя на краю кровати.

Догрызли, Дима хотел бросить огрызок под кровать, но Тамара не позволила, взяла оба огрызка и отнесла на кухню в мусорное ведро.

Потом залегла снова в постель, засунула замерзшие ноги под Диму.

- Сейчас согреюсь и идти уже надо, - со вздохом сказала она.

Дима согласно вздохнул тоже. Ему страшно не хотелось, чтобы Тамара уходила, но дома её ждал сын, и она редко ночевала у Панина, разве что те считанные ночки, когда сын гостил у бабушки.

Тамара подождала, слабо надеясь, что Дима предложит проводить ее до дому, а то выходило несправедливо: он оставался в тепле и уюте, а она шла в темень ненастного вечера.

Летними светлыми вечерами Дима её провожал, не до подъезда, они соблюдали конспирацию, но провожал, а осенью и зимой, избегал это делать, в самом начале их романа он был нездоров, на обратном пути его мучили страхи, кто-то тащился за спиной, тяжело вздыхал, и прятался в подворотни, стоило оглянуться. Говорить о своей болезни любовнице он не хотел, в школе об этом знала только директор, и просто сказал, что ему очень тоскливо возвращаться потом в пустую квартиру.

Поверила или нет в это Тамара, он не знал, но смирилась, и, в конце концов, стала находить в этом что-то романтическое, возвращаясь одна домой, она чувствовала себя жертвой собственной страсти.

И в это раз, Тамара чмокнула стоящего в прихожей Панина, накинула плащ и ушла, и Дима остался один, тетя Поля всё чаще ночевала у дочери.

Дима пошевелил босыми ногами на полу, вздохнул и направился в комнату, а когда вошел, удивился убогому и неприкаянному виду своего жилища, как будто увидел впервые: обои выцвели, их давно нужно было сменить, подлокотники дивана за долгое время засалились, а шторы, закрывавшие давно не мытые окна, выгорели, причём неравномерно, края, обращенные к стенкам были темнее, а середина совсем белесая.

Только телевизор был новый, цветной, но стоял он на старой бельевице, когда-то красивой и с блестящими полированными поверхностями, которые любовно протирала мать, а сейчас изрядно поцарапанными и запыленными.

Дима вдруг вспомнил, как только что стояла возле кровати Тамара, как белело её тело в легких сумерках задернутых штор, каким немыслимо роскошным украшением выглядела молодая женщина в нищенской обстановке комнаты, и застонал вслух от несочетаемости, немыслимости присутствия этой женщины в его убогой, запутанной, запыленной жизни.

Томка, это цветок в пыли, роза в бутылке из-под пива, а пыль и бутылка это я, думал он с отчаянием, навеянным её уходом в темноту зимнего пасмурного вечера, и когда она поймет это несоответствие, то возненавидит меня, причём гораздо горячее возненавидит, чем сейчас любит.

И какого чёрта я, нищий псих со справкой, на это поддался?

Он вспомнил их первый вечер и вздохнул. Как и всегда в отношениях с женщинами он в тот вечер просто поплыл по течению. Такому ласковому, убаюкивающему течению розовой реки, по которой он плыл уже третий год.

14

- Димон, - услышал Дмитрий, или ему это только чудится? - Димон, это ведь ты, подожди.

Дима повернулся - высокий и худой мужчина с темной, всё ещё густой, хоть и полуседой шевелюрой махнул ему головой и решительно шагнул навстречу, раскинув в стороны обе руки для объятий.

Этот оклик, и раскинутые руки, всё говорило о том, что знакомство их дальнее, древнее, корнями уходящее в детство, только в школе Панина звали Димоном.

- Не узнаешь?

Что-то шевельнулось в душе Дмитрия, казалось ещё чуть-чуть, вот сейчас, спадет пелена с глаз

- Димка, ну ты чего? Это же я, Толя Воронов, Ушастик.

И вот сквозь черты сорокалетнего мужчины медленно, как при проявлении фотопленки появилось лицо восемнадцатилетнего юноши, голубые глаза и всё те оттопыренные уши, за которые и получил прозвище.

Дима оторопело стоял, не в силах понять, откуда взялся Толька, как оказался здесь после столь долгого небытия.

Двадцать лет прошло с той поры, как Толя женился на Лиде и они прекратили свою пусть редкую, но переписку.

Толя, тем не менее, не обращая внимания на безучастность Панина, обнял его и расцеловал в обе щеки.

- Ты совершенно не изменился, всё такой же тормоз, - сказал Анатолий.

Дима, наконец, улыбнулся:

- Только вот шевелюра у меня поредела в отличие от твоей.

Толя махнул рукой.

- У кого что, - сказал он, - у кого седина, у кого залысина