Второе место

Он был свежий и чисто выбритый, в хорошо выглаженной рубашке с новым цветным платком, повязанным вокруг шеи. Его благодарность моментально наполнила меня чувством стыда, будто я предложила ему что-то наподобие взятки, которую он вежливо отклонил. Как я уже сказала, она сделала факт его пребывания здесь исключительно моей ответственностью. Я привыкла к тому, что наши гости быстро обретают (или делают вид, что обретают) независимость и дают понять, что – с эгоистической точки зрения – здесь есть что-то и для них. Л, напротив, вел себя как послушный ребенок, которого отправили куда-то против воли.

– Тебя никто не обязывает быть здесь, – сказала я, или, скорее, услышала себя со стороны, потому что обычно я ничего подобного не говорю.

Он удивился, свет в его глазах на секунду потух, а потом появился вновь.

– Я знаю, – сказал он.

– Я не хочу благодарности, – сказала я. – Она заставляет меня чувствовать себя безвкусной и уродливой, как утешительный приз.

Наступила пауза.

– Хорошо, – сказал он, и на его лице появилась озорная улыбка.

Я стояла перед ним в мятой ночной рубашке, нерасчесанная, мои босые ноги начинали замерзать от росы, и я испытывала желание разрыдаться – такие странные и сильные порывы пронизывали меня один за другим. Я хотела упасть и заколотить кулаками по траве – я хотела полностью утратить контроль, зная, что в этом коротком разговоре с Л я уже его утратила.

– Я думала, ты приедешь один, – сказала я.

– А, – сказал он мягко, – ну да, – так, будто он всего лишь забыл меня предупредить. – Бретт хорошая, – добавил он.

– Но это всё меняет! – завопила я.

Трудно передать тебе, Джефферс, чувство близости, которое я испытывала рядом с Л с самого первого разговора, близости, которая была почти родственной, будто мы брат и сестра и у нас общие корни. Желание заплакать, дать перед ним волю чувствам, будто бы вся моя жизнь до этого момента была процессом самоконтроля, сдерживания, происходило из этого мощнейшего чувства узнавания. Я остро осознавала свою непривлекательность, как и во всех ситуациях с Л, и думаю, что в этом чувстве есть определенная значимость, как бы ни было болезненно о нем вспоминать. Потому что в действительности я не была непривлекательной, и в тот момент уж точно не была более непривлекательной, чем обычно: скорее, какой бы ни была моя объективная ценность как женщины, ощущение собственного уродства и омерзительности, которые меня осаждали, исходили не из оценки извне и не из реальности, а изнутри меня самой. Мне казалось, будто этот внутренний образ стал видимым для других, в особенности для Л, но также и для Бретт – мысль о ее назойливости и о ее двусмысленных комментариях в том моем состоянии была невыносима! Я осознала, что носила в себе это уродство всё время, сколько себя помню, и, предлагая его Л, возможно, ошибочно полагала, что он заберет его у меня или поможет от него избавиться.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мои чувства были просто шоком от столкновения с собственной разделенной на части природой. В разных ячейках я хранила разные проявления себя, выбирая, что показать другим людям, так же хранящим себя по частям! До тех пор Тони казался мне наименее раздробленным человеком из всех, кого я знала: во всяком случае, он сократил количество ячеек до двух – то, что он говорил и делал, и то, что не говорил, но делал. Но Л был первым полностью цельным индивидом, которого я встречала, и у меня возникло импульсивное желание поймать его, как дикое животное, которое нужно заманить в сети; но в то же время я осознавала, что сама его природа это не позволит и что мне просто придется подчиниться ему в ужасной свободе.