Второе место

Он начал говорить, переведя взгляд с меня на воду и болото, и мне пришлось напрячь слух и не шевелиться, чтобы услышать, что он говорит. Солнце поднялось выше и сдвигало тени деревьев всё дальше по траве, к нашим ногам, а с другой стороны всё ближе наступала вода, так что мы оказались зажаты между ними, внутри практически незаметного процесса изменения пейзажа, где как будто становишься участником акта становления. Всё замирает, а воздух становится всё более насыщенным, и наконец море начинает, как щит, отражать свет. Я не могу пересказать тебе слова Л, Джефферс: не думаю, что кто-либо мог бы точно воспроизвести эти глубокие мысли, и я не намерена искажать его слова даже ради своей истории. Он говорил об усталости от общества и постоянной потребности бежать от него, из чего следовала другая проблема – он не знал, где найти себе дом. В молодости бездомность не волновала его, сказал он, а позже он наблюдал за тем, как знакомые создают дома, подобные гипсовым слепкам их собственного богатства, только с людьми внутри. Эти конструкции иногда взрывались, а иногда просто душили своих обитателей – но сам он, где бы ни оказывался, рано или поздно хотел уехать. Единственным реальным для него местом была студия в Нью-Йорке, всё та же, что была у него с самого начала. Он построил вторую студию в загородном доме, но не смог в ней работать: там было как в музее самого себя. Ему недавно пришлось продать этот дом, сказал он, и дом в городе тоже, так что он вернулся к тому, с чего начал, когда у него была только студия. Точно так же он не мог поддерживать постоянные связи с людьми. Он знал полно ненасытных до жизни людей, которые находили и теряли, снова находили и снова теряли так быстро, что, возможно, никогда и не замечали, что их отношения не длятся долго; он также знал достаточно таких примеров, когда за кажущейся долговечностью скрывается гниение. Он подозревал, что – нет, не что он что-то упустил, но что ему так и не удалось увидеть нечто другое, связанное с реальностью и с пониманием реальности как места, в котором его самого не существует.

В свете этих событий он был вынужден снова задуматься о своем детстве, сказал он, хотя давно уже понял, что определенные детали его жизни были нагромождением лишнего, из которого нужно извлечь суть и выбросить все подробности. И всё же в них было что-то, что он наверняка проглядел – что-то связанное со смертью, которая была важной частью его детства. С самого начала он взял от смерти тягу к жизни: даже смерти животных на скотобойне, которые могли напугать другого ребенка, раз за разом давали ему ощущение, похожее на удар по клавише, подтверждение его собственного существования. Он предполагал, что отсутствие у него ужаса и эмоций можно было объяснить омертвением, возникшим в результате постоянной близости смерти, но в таком случае он был мертв практически с самого начала. Нет, в этом ударе по клавише было что-то еще, чувство равенства со всем, которое также было способностью выжить. Его самого невозможно смертельно ранить, или так он всегда думал: его невозможно уничтожить, даже если он сам становится свидетелем уничтожения. Он воспринял свою способность выживать как свободу и бежал.

Я сказала, что у Тони тоже есть ранний опыт переживания чужой смерти и он отреагировал на него противоположным образом, навсегда оставшись там, где был. Порой меня раздражала эта укорененность, которую я вначале принимала за осторожность или консерватизм, но она столько раз доказала мне свою стойкость, что я стала относиться к ней с уважением. Мне очень трудно проявлять к чему-либо уважение, сказала я, и я инстинктивно сопротивляюсь тому, что мне преподносят как непоколебимое и неизменное. В сложный период до того, как я встретила Тони, меня отправили на прием к психоаналитику, который нарисовал карту моего характера. Он думал, что может свести его к схеме на листке бумаги А4! Это была его «фишка», и он явно гордился ею. На карте была изображена центральная колонна – по всей видимости, объективная реальность, – вокруг которой было множество стрелок, направленных в открытое пространство, а затем встречающихся и пересекающихся друг с другом, образуя бесконечный конфликтный круг. Половина из этих стрелок подчинялась импульсу бунта, другая половина – импульсу согласия, якобы показывая, что, как только мне удавалось прийти к согласию с чем-либо, я начинала бунтовать, а взбунтовавшись, ощущала сильное желание снова прийти к согласию – путешествие по кругу в бессмысленном танце, выдуманном мной! Психоаналитик считал свое объяснение абсолютно гениальным, но в то время я была одержима только одним желанием – навредить себе: оно схватило меня за горло, как собака. И я перестала ходить к психоаналитику, потому что видела, что он не сможет спасти меня от этой собаки. Мне, правда, было обидно, что тем самым я доказываю его правоту по поводу бунта: полагаю, он понял это именно так и остался доволен.