Второе место

Но моя цель здесь – дать тебе представление об Л: мои мысли о восприятии и реальности полезны только в той мере, в какой они помогают продвигаться в моем неуклюжем понимании, кто такой Л, что он собой представляет и как работает его сознание. Я подозревала, что душа художника – или та часть его души, в которой он художник, – должна быть абсолютно аморальной и свободной от личных предубеждений. И учитывая, что жизнь заставляет нас всё больше укрепляться в личных предубеждениях и таким образом позволяет нам принять ограничения судьбы, художник обязательно должен оставаться начеку, чтобы избежать этих соблазнов и услышать зов истины, когда тот прозвучит. Этот зов, я думаю, очень легко пропустить – или, скорее, проигнорировать. И соблазн проигнорировать его возникает не единожды, а тысячу раз, регулярно вплоть до самого конца. Многие люди предпочитают сначала позаботиться о себе, а потом уже об истине, и удивляются, куда исчез их талант. Это не особенно связано со счастьем, Джефферс, хотя нужно сказать, что знакомые мне художники, которые ближе всего подошли к реализации своего видения, были и самыми несчастными. И Л был одним из них: несчастье окружало его, как густой туман. Я, однако, не могла не заподозрить, что оно было связано с другими вещами, с его возрастом, увядающей мужественностью и переменой в его жизненных обстоятельствах: другими словами, он сожалел, что не заботился о себе еще больше!

По-прежнему сидя на своей скамеечке, он начал говорить о молодости, которую провел в Калифорнии после того, как достиг первой заметной вершины своего раннего успеха. Он купил участок на пляже, так близко к воде, что волны белой пеной докатывались почти до самого дома. Завораживающий плеск и движение океана околдовывали его, и он проживал под действиями этих чар день за днем, пока не перестал замечать течение этих дней. Солнце посылало вниз свои лучи, а волны вспенивали их в какую-то дымку, создавая фосфорическую стену, похожую на чашу света. Жить внутри чаши света, вне механизма времени – это, как он понял, и есть свобода. Он был тогда с женщиной, которую звали Кэнди, и сладость ее «съедобного» имени определяла ее личность – всё в ней было чистым сахаром. Целое долгое лето они вдвоем жили на песке и купались в волнах светящейся воды, почти не одеваясь, и так загорели, будто внутри них что-то стало вечным, как если бы две глиняные фигурки обожгли в печи. Он мог весь день просто наблюдать за тем, как она стояла, лежала или двигалась, и ни разу не нарисовал ее, потому что она, казалось, выдернула этот шип из его сердца и заставила его почувствовать ошеломляющую близость. Она и так была наиболее точным из возможных изображений себя, и он подчинился ей, как младенец подчиняется матери, и та сладость, которую он получил взамен, была своего рода наркотической и позволила ему впервые узнать, что значит ничего не замечать вокруг.

– Она переехала в Париж, – сказал он, вжимая меня взглядом в стул, – и там вышла замуж за какого-то аристократа, и я не видел ее и не слышал о ней уже больше десяти лет. Но на прошлой неделе от нее вдруг пришло письмо. Она попросила мой адрес у галеристки и написала мне о своей жизни. Они с мужем живут в какой-то захолустной деревне, а их дочь – в фамильном особняке в Париже. Дочери сейчас столько же лет, сколько было самой Кэнди, когда мы жили на пляже, и это заставило ее вспомнить те времена, так как дочь сильно напоминает ей ее саму в том возрасте. Она думала со мной увидеться, но в конце концов решила этого не делать. Прошло слишком много времени, и это было бы слишком грустно. Но если я вдруг окажусь в Париже, сказала она, она уверена, что ее дочь с радостью со мной встретится и проведет небольшую экскурсию. Я размышлял, – сказал Л, – как туда добраться и каково будет встретить эту девушку. Мать, перерожденная в дочери, – это так необычайно соблазнительно, так несуразно! Может ли это быть правдой?

Он широко улыбался светящейся улыбкой, от которой становилось холодно, его глаза сверкали – неожиданно он стал выглядеть жутким и пугающе живым. Мне его история показалась неприятной и ужасной, и я отчасти надеялась, что он рассказал ее с нарочитой жестокостью, потому что иначе мне пришлось бы прийти к выводу, что он сумасшедший! Стареющий мужчина в погоне за удачей мчится в Париж, ожидая встречи с копией бывшей любовницы, которая вернет ему силу и молодость, – это было бы смешно, Джефферс, если бы не было так страшно.

– Насчет Парижа, – сказала я довольно сухо, – не знаю, возможно ли туда добраться. Тебе придется выяснить.

Как я ненавидела эту навязанную мне сухость! Понимал ли он, что, выставляя напоказ свою свободу и реализацию своих желаний, он делал меня менее свободной и менее реализованной, чем я была до того, как вошла в эту дверь? Он удивился моим словам, будто не ожидал услышать такое практическое возражение.