Второй год

Вторая — провожает взглядом отщелкнувшуюся чеку.

Третья — понимает, какой сюрприз он подобрал и хочет убежать.

Четвертая — взрыв и веер осколков.

Не судьба ему убежать.

"Ну, все: теперь моя душа спокойна. Можно уезжать".

Хорошие они ребята — братья-мусульмане. Вот только, если хочешь дожить до внуков, не поворачивайся к ним затылком и не позволяй заходить тебе за спину.

38. Как провожают офицеров

Восемь часов езды по очищенной от духов земле — и вечером этого же дня мы въезжали в полк. Все-таки, Дружинин и Сафронов — красавцы. Умеют водить колонну. Проехать четыреста километров за один световой день по Афгану — это из области неперекрываемых рекордов. Собрали нитку возле Кишима и как наддали под шестьдесят километров в час, как помчались с ветерком до самых полковых ворот! Только два раза останавливались за Кундузом и возле Хумрей, чтобы подтянуть колонну. Но как только в эфир шел доклад техзамыкания, что они где-то километрах в семи от командирской "Чайки", то колонна снова трогалась и перла с прежней скоростью.

Проехали Айбак…

Вот оно — Ташкурганское ущелье. Совсем скоро будет полк, осталось всего несколько километров…

И — знакомый, надоевший пейзаж. Слева — горы, справа — пустыня…

Какие же у нас красивые горы! Не то, что в этом долбаном Файзабаде. В наших горах мне знакома каждая расселина. И пустыня у нас — лучшая в Афгане. За этой пустыней — Союз. А за Кундузом и пустыни какие-то угрюмые и нет за ними ни хрена.

Последний поворот. Двести метров и распахиваются серые полковые ворота с красными звездами, подобно тому как тыщу лет назад распахивались крепостные врата, принимая княжескую дружину из набега на Царьград.

Я чуть не рухнул с бэтээра.

За воротами, прямо возле КПП стоял наш оркестр во главе со своим маленьким дирижером. Взмах его рук и…

В утро дымное, в сумерки ранние,

Под смешки и под пушечный бах

Уходили мы в бой и в изгнание

С этим маршем на пыльных губах.

Не грустите ж о нас, наши милые,

Там, далеко, в родимом краю!

Мы все те же — домашние, мирные,

Хоть шагаем в солдатском строю.

И если в поход

Страна позовёт,

За край наш родной

Мы все пойдём в священный бой!

Славянка!

Военный марш, который сопровождает солдата от военкомата и до дембеля.

Тот самый марш, с которым наши деды уходили на Великую Отечественную и возвращались с нее.

Тот самый марш, который в нашей стране знают все с пеленок — сейчас играют в нашу честь!

Как же я соскучился по полку!

За те полгода, что я прослужил в полку, пункт постоянной дислокации как-то незаметно сумел стать моим Домом. Так же, как в настоящем, родном доме знакомы и дороги телевизор, сервант, диван и кресла, мне тут все знакомо. Вон штаб с дежурным, который вышел встречать и докладывать командиру. Вон клуб, в котором зимой показывают кино и находится неплохая библиотека. Летний кинотеатр, в котором для нас сегодня будут крутить фильм. Спортзал, в котором Кузнец безуспешно пытался научить меня играть в большой теннис. Палаточный городок, в котором я провел свое духовенство, столовая, караулка и даже помойка с завсегдатайской птичьей стаей — все это было родное и я по всему этому соскучился. Не было такого уголка в полку, в который бы я не заглянул пока был молодым воином. Все знакомо до камушка, до щепки. И теперь… и теперь мы вернулись к себе домой.

Славянка эта еще… Душу бередит. Даже слезы навернулись. До чего же хорошо возвращаться домой!

Оружие и амуницию — в оружейку. Завтра все разберем и все почистим. Обед, он же ужин, не по распорядку, а по готовности подразделений. С ласточкой тоже завтра разбираться будем — мыть ее, чистить пулеметы, обслуживать движки. После ужина баня с горячей водой. И что очень приятно, после бани одеваешь чистое хэбэ с красными лычками на погонах и подшитым белым подворотничком.

Прямо как белый человек себя чувствуешь.

Вечером на фильме Рыжий подсел ко мне и сообщил новость, которая на несколько дней погрузила меня в раздумья и которую я не решился передавать дальше.

— У вас все целы! — спросил я его когда мы поручкались.

— Все, — осклабился Вовка, — Катю еще под Талуканом контузило, а остальные все в строю. А у вас?

— У нас двоих… Летеху и пацана.

— Жалко, — посочувствовал Рыжий.

— Кого жалко?! — возмутился я, — Тутвасина тебе жалко? Он был урод и шакал. Туда ему и дорога.

Мне и в самом деле не было жалко лейтенанта с садистскими наклонностями.

Рыжий таинственно осмотрелся, убедился, что все смотрят на экран и негромко сказал:

— Плащова убили.

— Еще один шакал, — прокомментировал я это событие

Нет, решительно не за что мне было любить ни Тутвасина, ни Плащова. Ни любить, ни хотя бы уважать.

— Тут говорят… — Рыжий понизил голос до совсем тихого, — его свои убили.