Второй круг

— Хвастаться нечем. С Иржениным мы теперь на разных полюсах…

Люция Львовна глядела на меня во все глаза, будто я говорил что-то необыкновенно интересное.

— Не женился еще? — спросила она игривым тоном.

— Нет… Ну вот я и подумал, что забегу к вам и покажу рассказик. Мне его вернули.

— Я, конечно, никаких смягчающих слов говорить не буду, — сказала она твердо, — литература есть литература.

«Как сильно влияет на разговор двух человек присутствие третьего», — подумал я, глядя на затылок шофера.

…Она занимала маленькую комнату, из единственного окна которой можно было видеть только кирпичную красную стену соседнего дома («Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем» — песня). Из раскрытого, уже освещенного окна напротив доносились приглушенные расстоянием и двойной рамой звуки рояля и был виден человек, который корчился от музыки. Люция Львовна сказала:

— Ешь апельсины.

— Часто этот малый бренчит? — спросил я.

— По нескольку часов в день. У меня есть вино.

— Тоже неплохо.

— Распечатай. Это мужское дело.

Она села на диван, покрытый медвежьей шкурой, сбросила туфли и подобрала под себя ноги. Ее круглые, как два гладких шара, колени наполовину утонули в шерсти. Я открыл бутылку — «мужское дело!». Люция Львовна провела рукой по шкуре, обращая на нее мое внимание и одновременно как бы приглашая присесть рядом. После нескольких рюмок она «загрустила». Она была в шерстяном платье брусничного цвета, обтягивающем ее крепенькое тело. Я увидел слегка полинявшие подмышки и почувствовал слабый запах женского пота.

— Мои рассказы никто не печатает, — сказала она, — вполне хорошие рассказы. Гораздо лучше тех, что печатают теперь. И вот пишу всякую чепуху, за которую платят. Жить-то надо.

— А это кто? — спросил я, показывая на портрет лысого бледного человека с большими упрекающими глазами.

— Папа. Он погиб.

Лицо мне показалось знакомым.

«Чепуха, как бы я мог знать его? Просто он мне напомнил Михаила Петровича, моего бледнолицего начальника».

— У меня мать погибла в войну, — сказал я и нахмурился, чувствуя, что зря заговорил об этом.

Мне вдруг показалось, что тело Люции Львовны стало, раскачиваясь в такт музыке, подбираться ко мне. И я услышал стук своего сердца и как бы видел пианиста, который перегибался в поясе, словно ему сунули «под дых».

— Что с тобой? — прошептала Люция Львовна, слегка приподняв руку, словно желая защитить меня.

Только потом я узнал, что женщина может перемещать любую часть своего тела в пространстве по точному адресу, а потом, если надо, вдруг сделать удивленное лицо оскорбленной добродетели, а то и влепить пощечину.

— Что? Что? — прошептала она испуганно. — Что-нибудь случилось? Что с тобой?

Она медленно протянула руку, словно желая меня спасти. Я слишком поздно узнал, как нас «спасают» женщины. Ее отделившиеся от лица глаза наполнились состраданием.

— Что? — прошептала она, задыхаясь от желания во что бы то ни стало спасти меня, и осторожно, «защищая», коснулась моей головы. Ее колени, утонувшие в медвежьей шерсти, задвигались — она как будто ползла на коленях ко мне, — и я, задохнувшись, упал на нее и уткнулся ей под мышку. Ну конечно, я ее неправильно понял. Меня просто ввели в заблуждение ее манеры. Мы всегда неправильно понимаем женщин.

Разочарование, отвращение к себе, стыд, страх… Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда! Лгуны! Мне хотелось умереть. Мужская школа, армия, мужской институт, разнузданное воображение, страх перед женщиной, неверие в себя, гипсовые бабы в бюстгальтерах и с веслами в руках, ханжество отца… И вот… Кретинство какое-то! Нелепость. Хотелось задушить ее. Но в следующее мгновение меня уже мучило любопытство. «Бот она какая — первая любовь» — песня. «В авиации мужественные и ответственные люди» — цитата. Ведь я взрослый, я давно институт закончил. Старая ведьма! Я ненавидел и ее и себя.

Она надела халат и весело поглядела на меня.

— Что с тобой? — спросила она. — Что с тобой, милый?

Она взъерошила мне волосы.

— Ничего, — ответил я.

— Ты такой молчаливый. Что с тобой? Скажи. Будь со мной откровенен.

— Что говорить?

— И вид какой-то испуганный.

— Да, пожалуй…

И вдруг она как будто что-то сообразила.

— Ты… ты бывал с кем-нибудь близок?

— Еще бы! — соврал я, проклиная и ее и себя.

Люция Львовна заулыбалась и снова взъерошила мне волосы.

Потом я шел по узким улицам старой Москвы, которые всегда так любил, и бормотал себе под нос:

— Дурак! Дурак!

И чуть не ревел. Если б, уходя, я задушил ее, мне было бы легче.