Второй круг

— Чур меня! Чур! — прошептал он, отбрасывая одеяло. Пол был холодный, и вдруг Росанов закашлялся. Он стоял перед окном и закатывался.

Иван Максимович открыл глаза и спросил:

— Ты простудился?

Росанов поднял палец и сказал:

— Тише!

Иван Максимович тоже прислушался: его лицо спросонья было глуповатым. Он вопросительно поглядел на сына.

— Что такое?

— Все в порядке.

— Что?

Девочка за стенкой спала.

Когда он пошел умываться, то столкнулся с соседкой. Та сказала, что примерно в два пополуночи Ирице стало гораздо лучше, она заснула.

Из дому он вышел раньше обычного. Счастливчик Ирженин как-то изрек: «Нет ничего смешнее спешащего человека». И сейчас Росанов нарочно делал крюк, противопоставляя разумности следования кратчайшим расстоянием к автобусу свой каприз — идти окольно, медленно. Ночные образы на свету совсем расплавились — в таком ясном небе что угодно расплавится.

«Мало ли что бывает в нашей жизни, — подумал он не без некоторого удальства, — в конце концов, жизнь коротка… Ну да, коротка, а искусство, значит, вечно».

И тут он увидел Машу. Она улыбалась. В ней, по-видимому, был неиссякаемый запас радости, который не давал улыбке погаснуть.

— Здорово! — сказал Росанов. — Давай-ка твой мешок.

— Он нетяжелый.

— Тогда тем более, — заулыбался он, — обычно возвращаются осенью, а ты весной. Как это?

— План и прочее, — нехотя проговорила она, — доделки.

— Чего такси не взяла?

— Денег не хватило. У меня оставалось только на машину, а я соскучилась по Москве, каталась и не подрассчитала.

Он взял рюкзак.

— А ничего, тяжелый, — похвалил он.

— Ты моих писем, конечно, не получал, — сказала она, давая ему возможность благополучно соврать.

— Получал.

— Там, в поле, писем ждешь не так, как здесь… Приходит вертолет, ты бежишь, ждешь, когда выкрикнут твою фамилию… Ладно.

— Обидно, понимаешь, читать про всякие там закаты… Ну, всякое «Сырая тяжесть сапога, роса на карабине, кругом тайга, одна тайга, и ты посередине». Я вообще-то не люблю, когда мне рассказывают про какое-то путешествие в Боливию или Францию, сопровождаемую иллюстрациями и фотографическими доказательствами. Не люблю, когда про Лондон, Париж и Рио-де-Жанейро…

— Успокойся. Тайга — это не Рио-де-Жанейро.

Когда они подошли к подъезду и вызвали лифт, Маша сказала:

— Заходи вечером. Придут ребята.

— Не обещаю, — буркнул он. — Нужны мне твои ребята — землепроходцы, Харитоны Лаптевы, Семены Дежневы… Мне обидно, когда жизнь бесцветна, в гуле и дыму. Я неудачник, и завистник, и озлобленный, и недовольный, с недоразвитой душой. И никто меня не любит. Я плохой.

— Я тебя люблю с пятого класса.

— С любовью ре шутят, Маша.

— А я и не думаю шутить. Правда, приходи.

— Мария! — сказал он, дурачась и подвывая. — А ежели я оступлюсь в какую-то илистую грязную яму, и нарушатся все законы природы, и вода изменит свой удельный вес, и я буду тонуть, ты мне бросишь какую-нибудь, ну хоть фиолетовую, тряпку, чтобы я выбрался?

— Не тряпку, а руку.

Он улыбнулся, скорчил рожу, показывая, что шутит, и похлопал Машу по плечу — в этот момент ее лицо сделалось по-детски беззащитным, — и побежал кратчайшей дорогой к автобусу. Он опаздывал.

Он еле успел вовремя на работу. Влетев в диспетчерскую, упал в кресло, вытащил платок и вытер лоб.

— Жарко! — сообщил он, улыбаясь «обезоруживающе» добродушно-ехидной улыбкой.

Начальник смены Михаил Петрович, маленький, лысенький, но нестарый, с незагорающим лицом и большими черными глазами, медленно повернул к нему голову. В его глазах застыл немой укор.

— Что? — спросил Росанов, нахально рассматривая пушок («как у ощипанного цыпленка») над ушами своего начальника.

Михаил Петрович тяжело вздохнул и надел аэрофлотовский картуз.

— Что-нибудь случилось? — повторил Росанов.

Михаил Петрович выдержал паузу и тихо, со «значением» произнес:

— Ничего не случилось.

— Я подумал, что вы хотите что-нибудь сообщить.

«Ну отчего, Миша, ты никак не загоришь? И отчего ты глазами сверкаешь?» — подумал Росанов, пододвигая к себе журнал передачи неоконченных работ и план вылетов.

— Я ничего не хочу вам сообщать, — произнес Михаил Петрович. Он терпеть не мог Росанова.

«Ну отчего, Миша, у тебя руки всегда грязные и ногти поломанные? Ведь ни черта не делаешь руками. Ответь мне. Ну ответь».

Само собой, Михаил Петрович не мог ответить на этот волнующий Росанова вопрос.

Итак, Михаил Петрович сверкал глазами и заставлял техников играть в домино или мыть стремянки в ночные дежурства. Само собой, свинство спать ночью, когда есть работа. Это знает самый последний разгильдяй. Но что прикажете делать, если все самолеты технически готовы, вновь прилетающих нет и не предвидится и вообще туман пропитал землю на три метра вглубь? Михаил Петрович приказывал бодрствовать. Во время бодрствования можно было стучать в домино, читать регламент техобслуживания и дремать, но только сидя. Росанов терпеть не мог Михаила Петровича не только за порядки: глядя на него, он вспоминал фотографию лысого человека с упрекающими глазами.

Он стал выписывать бортовые номера.