Второй круг

«Подойдите к зеркалу. Подошли? Теперь скажите: «Кругленькую». Сказали? Еще раз повторим: «Кругленькую». Теперь давайте скажем вместе: «Кашку». Звук «у» надо протянуть. Давайте протянем насколько хватает духу. Надо так: «Кашку-у-у-у-у-у-у!»

А теперь опять, но вместе.

«Кашку-у-у-у-у-у-у-у!»

А за окном светит луна или нет? Надо все это при луне. Без луны все потеряет смысл. Без луны все будет непонятно и даже как-то неприлично. Итак, глядим на луну, встаем на четвереньки и поем:

«Кругленькую-ю-у-у-у-у-у-у!

Кашку-у-у-у-у-у-у!»

Итак, первый акт комедии будет называться «Кругленькую кашку»…»

Он писал, сам не зная что. Бред какой-то. Потом запечатал письмо и бросил в ящик.

«Нинка прочитала ее новое письмо — струя пара от кипящего чайника — непременно прочитала».

А подходя к гостинице, махнул на все рукой и сказал:

«Чему быть, того не миновать».

Росанов рассказал техникам (командированные были из Москвы, с Украины и из Белоруссии), что берется за месяц подготовить футбольную команду, способную обыграть непобедимых з-цев. Сам он, в прошлом известный футболист (брат, понимаете, до сих пор в «Спартаке»), играть не будет: мениск сорвал (что это такое, он толком не знал), но надо следовать его указаниям — и ящик шампанского наш.

Как-то, возвращаясь с очередной тренировки (тренировались на льду озера, за аэродромом), Росанов столкнулся носом к носу с Войтиным.

— Тебя прислало само небо! — обрадовался он. — Это правда, что ты когда-то играл за сборную Тихоокеанского флота?

— Правым крайним.

Росанов объяснил условия «игры» и рассказал, как проходят тренировки.

— Обдерем, — сказал Войтин, — тем более через две недели сюда прилетает на дежурство Ирженин. А у него бортмеханик — барахло механик — играл за сборную училища. Да и сам Ирженин может пробегать два тайма.

— А зачем ты сюда приехал? Если, разумеется, не считать футбольного матча?

— На прорыв. Вам помогать.

Тренировки шли своим ходом. А потом пошли и трубы.

За два дня до матча в поселке 3. только и было разговоров о футболе вообще и о предстоящем сражении. Но тут от отца пришло письмо, в котором он просил Росанова по возможности скорее вернуться домой, так как Нина в больнице. Сообщалось еще, что Настя — хорошая девочка, спокойная, живет у него, у деда. А Маша, узнав о таком положении дел, отыскала старуху, которая за пятьдесят рублей ходит за Настей.

Росанова провожали всей футбольной командой, кроме Ирженина, который знал, каков футболист его друг. Жалели, что он вынужден ехать домой и не примет участия в матче.

Добравшись до Москвы, он растерялся, куда же сначала ехать: к себе или к отцу. И поехал к себе, то есть в комнату Нины. Он открыл дверь ключом, который когда-то хотел вернуть, вошел, размашисто расписался пальцем на столе, покрытом пылью, заставил звенеть синие подвески на лампе и увидел свой дневник, раскрытый на том месте, где писал о Маше, об опущенных уголках ее глаз, о Димитрии Донском и о кипарисе, похожем на крутящуюся елочную игрушку.

— Черт знает что! — завопил он вслух. — Это свинство! И зачем только женился! Дурак я дурак!

Оставив чемодан, он поехал к отцу.

Он вошел в комнату и первым делом увидел Настьку и голубоглазую старуху о добрым в очень глупым лицом.

— Папка приехал! — отнеслась старуха к Настьке, которая заулыбалась и замахала сразу обеими ручонками. — У нас зубочки белы, скулочки румяны!

Старуха говорила за Настьку, полагая, что бессловесный ребенок именно это и желает сообщить.

Настька, держа в руке горелую корку, озаряла все вокруг радостной улыбкой. И в самом деле, зубочки ее были белы, а скулочки румяны. Ее улыбка была как вспышка, протянутая во времени, когда все окружающее исчезает в свете и остается только радость в чистом виде. Но вот Настька сунула в рот горелую корку и обмусолила. Ее мордашка сделалась серьезной.

Бабка была из тех знакомых нам бабок, ссохшихся, маленьких, долголетних, которые поступают уже как дети и которых дети принимают за ровню себе.

Росанов сел на диван и забыл обо всех своих бедах.

Бабка взяла целлулоидного попугая и, размахивая им перед Настькой, запела:

— Сова летить, лунь плыветь, сова летить, лунь плыветь!

Настька, улыбаясь, ловила «сову» одной рукой, в другой была зажата корка.

— Чего это она корку ест? — спросил Росанов.

— Как чего? — удивилась старуха. — А чтоб не утонуть. Если горелы корки кушать, то потом не утонешь. «Не утонем! — скажи папке. — Ежели будем кушать горелы корки».

— Понятно, — ухмыльнулся Росанов.

— То-то, — сказала старуха, поражаясь его неосведомленности.

— А отчего рука у нее перевязана суровой ниткой?

— Как так отчего? — совсем уж изумилась бабка. — Разве не видишь, у нас глазок маленько опух? Глазок-то опух у нас!

Она погладила Настьку по голове. Только сейчас до Росанова дошло, что и бабка и Настька в одинаковых платках, белых, в горошек, одинаково повязанных. И потому в них было что-то уморительно общее.

— Чтоб глазок поправился, — пояснила бабка.

— Понятно, — кивнул он, пытаясь найти «научную» связь между опухшим глазом и ниткой на запястье.