Второй круг

А то ведь все заняты только собой. Итак, думай о других. Закон зеркала: «Угол падения равен углу отражения». Чем ты лучше к человеку, тем и он лучше. Вот только от Строгова надо избавиться. И не только потому, что он мне действует на нервы. Он действует развращающе и на смену: приучает всех к цинизму и лжи. Есть люди с необычным складом ума. Везде они видят интриги против себя и «общего дела» и сами устраивают интриги, чтоб предупредить эти несуществующие козни. Им надобен шум, треск, им надо произносить речи и бороться. А чего бороться? Работать надо, а не бороться. 13 сыне мы иногда узнаем тайну умершего отца. А может, Строгов просто уголовник и хулиган, как и его сынок? Ведь среди этой братии много прирожденных артистов. Какие они умеют делать невинные и благородные физиономии! Самые невинные физиономии у уголовников и самые ясные глаза у лжецов. Да и дочь гулящая. Вот пусть и хулиганит и гуляет в другой смене. Кто это сказал: «Никогда зло не совершается так легко, как когда оно совершается с чистой совестью»? У Строгова совесть всегда чиста… А ведь и я с чистой совестью хочу убрать его…»

Он думал было заснуть на шкафчиках, когда явился Бляхин-Мухин, «автомобильный маньяк». Он бодро поприветствовал Росанова и основательно и серьезно пожал ему руку.

«А его я поставлю бригадиром буксировщиков», — подумал Росанов, силясь вспомнить имя-отчество Мухина.

— Как съездили?

— Неплохо.

— А у Лепестка махнули премиальные. И теперь он едет за кордон.

— На ком он женился?

— На дочери Строгова.

— Вот это да! — Росанов покачал головой. — А-ари-гинально!

— Дубов от нее отказался, — продолжал Мухин, — сказал, что порченая. И в самом деле, на кой она ему? Он малый молодой, сирота, ему нужна баба серьезная, основательная, а не вертихвостка и алкоголичка…

— Да, да, — согласился Росанов. Тут было о чем подумать. Намереваясь поставить Мухина бригадиром буксировочной бригады, Росанов думал о том, что тот все свои силы и русскую сметку — назовем так способность изворачиваться, когда нет то одного, то другого, — отдавал автомобилю. На матчасть его попросту уже не хватало. А буксировка — дело нехитрое. Кроме всего, Мухин парень расторопный, дисциплинированный, немножко моралист и не хочет думать. Правильнее скажем, думает не о том.

— Петр Васильевич, — Росанов вспомнил наконец его имя-отчество, — хотелось бы с вами посоветоваться.

— Слушаю вас. — Мухин принялся есть глазами начальство, пугаясь, наверное, дать неумный совет. Или просто комедиантство.

— Не кажется ли вам, что нам следует создать внутри смены отдельную буксировочную бригаду?

(Приказ о создании таких бригад уже появился.)

— Пожалуй, надо, — кивнул Мухин, — тут будет ясно, с кого спрашивать, а так — неразбериха. Это правильно.

— Да, да, — Росанов сощурил глаза, — но тут главное, по-видимому, бригадир. Человек дисциплинированный, хороший организатор, с авторитетом. Как вы полагаете?

«Если он сейчас понимает, что я ваньку валяю, то надо отдать должное его умению владеть своей физиономией, — подумал Росанов, — впрочем, у него голова занята другим».

— Это конечно. Хозяин нужен. Чтоб у него и водила были в порядке, и болты имелись про запас, и чтоб знал расписание вылетов. Вот взять, к примеру, мою машину и казенную. И та пробежит десять тысяч, и моя. Моя как новенькая, а казенную можно списывать. А ведь я свою собрал из металлолома, а казенная — новенькая. Хозяин, конечно, нужен. То есть ответственный на своем участке. Если семь нянек, дитя без глазу. К примеру, возьмем передний мост «Москвича»…

Об автомобилях Мухин мог говорить до бесконечности.

— К слову сказать, надбавка за бригадирство — десять процентов, — перебил Росанов, — и главное, чтоб организатор.

— Да. — Мухин, как бы подражая Росанову, тоже стал щуриться. — Теперь, значит, вы вместо Петушенко?

— Он сейчас в отпуск, а потом в Индию. Давайте вместе подумаем о структуре бригады, а потом обсудим это дело.

Мухин с готовностью кивнул. Росанов мысленно ухмыльнулся: ну чего здесь думать-то?

Росанов пошел в диспетчерскую и стал знакомиться с планом работы на ночь.

Стали собираться техники, переодетые в рабочее. В их лицах Росанов видел теперь нечто новое (неужели место красит человека?). Здороваясь, все глядели на него как-то иначе, руку жали обстоятельнее, звали по имени-отчеству (раньше такого не было). Кое-кто напоминал о каком-то будто бы смешном «общем деле». И Росанов, забыв о своих бедах и выслушивая эти шуточки, делал внимательное лицо или смеялся — играл, думая, что эта игра — техники тоже ведь играли — ведется не из корысти, а из желания сделать собеседнику приятное, от некоторого славянского добродушия и любви к разговорам.

Но когда все разошлись по местам и он увидел множество глаз, устремленных на себя, сделалось как-то не по себе: он почувствовал себя в некотором роде самозванцем.

«Ну какое я имею право? Какое? — спросил он себя, разворачивая табель. — Ведь на моей совести…»