Второй круг

— Ну в чем я виноват? В чем? — в горле у Лучкина забулькало. — Она ведь меня сама затащила в комнату. Сама! И вот теперь — «изнасилование»! Какое же это изнасилование?

— Да, да, — поморщился Росанов, — дело, конечно, дрянь. Вообще веди себя на суде тихо, говори правду и только правду… И строй из себя невинного трехлетнего мальчика, который живет без родителей. Родители укатили за кордон, а он не знает, откуда берутся дети. Такие дела…

— Но она-то! Она! Вот стерва! Как мне не везет! Если б ты знал, как мне не везет. Кругом! Я чуть было не подрался с Петушенко… И отец после двадцати пяти лет разводится с матерью… Это после серебряной-то свадьбы…

Лучкин вытащил свой портсигар, потом зажигалку-пистолетик, прикурил.

— Отец мать побил. Я стал ее защищать, а он обозвал меня чечако и салагой… Ты читал Джека Лондона? За нож схватился…

— Конечно, он не прав, что при тебе стал выяснять отношения…

— Потом-то мы помирились. Он понял, что был не прав. И в знак мира подарил мне вот эту зажигалку.

Лучкин еще раз вытащил из кармана пистолетик, направил на Росанова и щелкнул.

— Австрийская?

— Австрийская, — произнес Лучкин с нежностью в голосе.

«Тебя, дурачка, любой игрушкой можно купить». Росанову сделалось скучно.

— Я вообще-то коллекционирую зажигалки, — сообщил ни к тому ни к сему Лучкин. — Однажды был у меня Петушенко. Хотел поглядеть, что и как. Ну, как я живу, поговорить с родителями, попороть за сачковитость. Ну и поглядел у меня всякие штучки. Подсвечники там всякие, предметы из корешков, — Лучкин оживился и стал рисовать в воздухе корешки и подсвечники, — всякие там звери еще. «Природа и фантазия», словом, это мое, можно сказать, хобби.

— Это хорошо, — криво ухмыльнулся Росанов, — хобби.

— А я сделал из корешков такой подсвечник — сам не ожидал. Корешки переплелись восьмерками. Вот так! — он перекрутил пальцы. Росанов поглядел на перекрученные пальцы Лучкина и почувствовал себя полным идиотом: слушать чепуху про какие-то дурацкие корешки — это уж слишком!

— Ну ладно! — перебил он Лучкина, только вошедшего в раж. — Лучшее лекарство от всех бед — работа. Все остальное — самообман. Скажу бригадиру, что ты задержался по семейным обстоятельствам. Но если еще раз позволишь себе, отправлю на другой участок. Войди в мое положение. Авиация — это тебе не детский сад, и на самолетах летают не куклы. Пойдешь в бригаду буксировки к Мухину — там проще.

— Я не пойду на буксировку!

Росанов поднялся и вышел.

«Пусть потаскает водило — это ему полезно. Не доверять же ему самолет. А потом вышвырну его к черту», — подумал он зло. И тут его ударило:

«Да ведь Лучкин — это я сам! Ну как я ухитрился это забыть?

Нет, — прошептал он, направляясь к освещенному прожекторами самолету, на котором был дефект, — я с Лучкиным ни за что не расстанусь. Стану его лелеять. Он должен быть постоянно у меня перед глазами. Он мне просто необходим. Я без него не могу. Бедный, бедный Лучкин! Как тебе не везет!»

Из темноты возник Апраксин и протянул руку. На его ладони лежала пробка термопатрона.

— Как отвернул?

— Я ее давно уже отвернул.

— Как?

— Торцовый ключ сунул в песок.

— Голова у тебя работает.

Подошел Мухин и подал Росанову схему расположения всех самолетов.

— Ого! Неужели успели расставить все? Ведь перрон был забит до отказа.

Все самолеты вылетели вовремя. Росанов ехал домой.

Машу он не увидел, а скорее узнал по биению собственного сердца. Он сразу выделил ее в толпе, на платформе метро, на расстоянии, с какого люди уже сливаются в неразличимые пятна.

Ее движения были медленны, нарочито неловки, как со сна, тени ресниц падали на щеки. Она глядела вокруг с непонятной неугасающей полуулыбкой. Была в ней та южная, горячая красота, но без южной дерганости, которую иногда ошибочно принимают за веселость и даже страстность. Он сделал усилие над собой, чтоб не глядеть на нее.

Зашли в вагон. Росанов увидел ее глаза и вспомнил вчерашнее небо над аэродромом.

— Спасибо, Маша, за старуху. Прекрасная старуха, — сказал он.

— Да, хорошая.

— Почему же ты не захотела стать моей кумой?

Маша покраснела.

— Однажды был страшный случай, — сказала она, — я не решалась рассказать тебе.

«Как мне, однако, не везет!» — подумал он про себя, а вслух сказал:

— Да?

— Такое и вообразить трудно. Я была в панике. Понимаешь, Настька затолкала в нос пуговку. Но пуговка была не с четырьмя дырочками, а с приливчиком.

— Что, что? — не понял он.

— Не с четырьмя, а с таким бугорочком. С лица гладкая, а с изнанки — бугорочек, а в нем дырочка — пришивают за нее.

— При чем здесь пуговица?

— Настя затолкала ее в нос. Иван Максимович — за валидол, я — за такси. И хорошо, что этот «приливчик» глядел наружу. Пуговку вытащили за этот бугорок. Чего я натерпелась! Настя рыдает, сама реву, а надо ее держать. А затолкала она эту пуговку еще раньше и молчала. Так и жила с пуговкой в носу, бедная девочка.

— А-а.

— Если б была другая пуговица, было бы хуже. Нине только не рассказывай. Пусть это будет тайной. И прячь всякие мелкие предметы.

Росанов вздохнул.

— Наша остановка, — напомнила Маша.

Росанов тупо глядел в окно.

— Ты после ночной смены?

— А-а.