Второй круг

Росанов недолюбливал Мишкина, виновника происшествия, лучшего после Михаила Петровича инженера (теперь слово «лучший» произносилось иронически), с которым когда-то учился на одном факультете. Маленький, толстозадый, грудка вперед, он словно взялся играть роль (без всяких на то оснований) циркового атлета и постоянно держал локотки отставленными от тела «из-за мускулов». Он умел не высказываться, хотя постоянно и неуклюже острил. Впрочем, высказывался он на собраниях. То есть говорил с трибуны о том, что всем давным-давно известно.

Почему он считался лучшим, теперь не мог объяснить ни кто. Более того, в его действиях и словах виделись уже предпосылки к более серьезным происшествиям.

Мишкин не нравился Росанову еще в институте за «атлетизм», «юмор», туризм, пение у костра и целеустремленность.

«Нельзя строить свою жизнь на непрочных основаниях: на вещах, словах и комедиантстве», — думал он, не имея ни капли сострадания к бедному Мишкину, но отмечая, однако, как недостаток и собственную безжалостность.

Несгибаемый (так говорили до ЧП) Мишкин закончил курсы английского языка, потом поступил в вечерний университет, был на хорошем счету, знал, где и что говорить, знал, кому и сколько улыбаться. И вот его многолетние целеустремленные усилия, выражаясь пышным слогом, увенчались наконец крупным успехом: он отрабатывал свою последнюю перед заграничной (на два года) командировкой смену.

«Вот и рассчитывай и городи громадье планов, — думал Росанов. — И я в детстве городил не на долговечных реальностях, а на песке. И Юра тоже…»

— Эх, Юра, Юра!

Дверь техкласса, где проходил разбор, раскрылась, и вошел ссутулившийся начальник участка Линев. Он прошел к столу, кашлянул в кулак и на вопросительный взгляд Михаила Петровича ответил:

— Продолжайте.

Линев сел, уставившись в бумагу с отпечатанным планом вылетов. Техники почтительно молчали. Все знали, что Линев должен был на днях получить орден за сорокалетнюю безупречную службу в гражданской авиации. И орден теперь оборачивался для него в лучшем случае крупным понижением, выговором, а то и предложением уйти на заслуженный отдых. А ведь цех имел переходящее Красное знамя профсоюзов.

Все увидели, что шеф совсем старичок, худенький и сутулый. И аэрофлотовская форма на нем гляделась нелепо, как будто он решил подурачиться, надев чужую форму.

«Сик транзит глория…» — изрек про себя Росанов, не думая в эту минуту, что события никогда не замыкаются на себе самих и все имеет последствия.

Получив задание, он двинулся на матчасть и увидел в темноте, на скамейке, начальника участка Линева. Бывший шеф жадно курил, и его лицо и даже лакированный козырек фуражки освещались от затяжек. Об его руках ходили легенды. Говорят, он мог бы и блоху подковать, да вот пошел по административной линии.

Прошло минут двадцать рабочего времени, когда Росанова через селектор вызвали в диспетчерскую.

Михаил Петрович сказал, сверкая глазами:

— На соседнем участке нет инженера, знающего Ил-18, а работы много. Просят помочь.

Росанов, еле сдерживая радость, делая, однако, озабоченное лицо, сказал:

— Поеду. Как же иначе?

Ему вдруг захотелось ткнуть своего шефа пальцем в живот и, гримасничая, спросить:

«Али мы, Мишута, не советские люди? А-а? Али мы не должны помогать друг другу? Грош тогда цена нашему классовому самосознанию».

Он представил на миг, какое лицо сделалось бы в этот момент у «Мишуты», и вздохнул, думая о невозможности дать своему желанию ход. А что мешает? Страх? Этикет?

Михаил Петрович, по-видимому, расценил этот вздох как грусть расставания с родной сменой. Впрочем, он и сам, как отмечалось выше, терпеть не мог Росанова за то, что тот нахально рассматривал его лысину, а однажды, на восточном секторе, в момент чтения морали, перебил с заискивающей улыбочкой:

— Простите, Михаил Петрович, у вас вот тут испачкано.

И показал под носом.

— А? Что? Здесь?

Михаил Петрович только потом понял, что над ним потешались. Тогда же он вытащил платок не первой свежести, утер нос и спросил:

— А сейчас?

— Чуть повыше. Еще левее.

— Все?

— Теперь правее.

А еще Михаил Петрович предполагал, что Росанов пользуется успехом у женщин, а это каждому мужчине всегда обидно. Однажды он видел его с бывшей стюардессой Ниной. Когда-то Михаил Петрович и сам пробовал подкатиться к ней, но она только недоуменно пожала плечами и хмыкнула, как будто он вообще не человек и у него не душа, а балалайка.

Через минуту за Росановым пришла с соседнего участка водовозка.

Временный шеф Росанова по фамилии Петушенко имел барсучье строение лица и (какое это счастье!) совсем не сверкал глазами, так как глаз у него, можно сказать, вообще не было: в глубоких амбразурах, под нависшими сосульками бровей еле-еле светились две добродушно-ехидные пуговки.

— Работы у нас всегда много, — сказал Петушенко.

— А если нет работы? — поинтересовался Росанов.

— Такое редко случается. А если случается, так вольная программа. Хоть спи. Но аккуратно, чтоб техники не видели.