Второй круг

Ирженин, не договорив, вдруг смутился. Росанов его смущения не заметил, всецело занятый собой и внезапно раскрывшимися перед ним перспективами. Пространство вдруг расширилось, и он увидел разом все, что когда-то мог вообразить: тундру, закаты, пальмы, яхты, волны, дельфинов, гиппопотамов. То есть не то чтоб увидел, а почувствовал вдруг весь мир и осознал его собранным в одну нестерпимо яркую точку, ярче тысячи солнц, которая оказалась в нем самом.

Ирженин о чем-то еще говорил и словно в чем-то извинялся, но Росанов не слышал его.

Наконец он пришел в себя и вдруг обнаружил за окном сразу четырех выбивателей ковров. Услышал городской транспорт, гудение крана на кухне и переспросил:

— Ты говоришь, к Филиппычу?

— Ну да.

— Ура! — крикнул Росанов и подпрыгнул. — Вперед, к Филиппычу! — но в следующее мгновение взял себя в руки и спросил: — Ну а сам-то ты где был?

Ирженин смутился.

— Я ж тебе говорил.

— На Диксоне?

Ирженин хмыкнул:

— Да ты не слышал ничего. На Айхоне. На дежурстве.

— Расскажи. Я из твоих рассказов составлял раньше «голубые сны». Но через некоторое время этому наступит конец.

Приведем рассказ Ирженина в несколько упрощенной записи Росанова (здесь совсем не упомянута врач Зоя, о которой Ирженин умолчал). Из дальнейшего изложения станет ясным, что и этот эпизод имеет отношение к нашему повествованию.

САНРЕЙС

(«Голубой сон»)

Мы дежурили на острове Айхон и делали что скажут, то есть летали куда пошлют.

Из окна гостиницы виден высокий берег, впаянные в снег серые камни и далеко внизу, в лагуне, на ледовом аэродроме, наш красный самолет.

Нам позвонили и сказали:

— Надо выполнить санрейс в Самоедскую.

Мы двинулись в диспетчерскую — изучать погоду по трассе, а бортмеханик Войтин на самолет — греть моторы и заправляться.

Когда из диспетчерской нас подвезли на гусеничном вездеходе к самолету, Войтин сидел на плоскости с заправочным пистолетом и напевал что-то неузнаваемое. Моторы были уже опробованы, слегка потрескивали, и над капотами дрожал нагретый воздух.

— Какая заправка? — прервал он свое несносное пение.

— Пятьсот пятьдесят, — ответил штурман.

— Что погода?

— На пределе: южный ветер и туман.

Над лагуной, отражаясь в синем льду, висели сразу три солнца — одно настоящее и два ложных, и от каждого тянуло холодом. В синем воздухе летели серебряные иглы замерзшего тумана, но уже чувствовалась весна. Началась подвижка льдов, океан кое-где вскрылся, и белесое небо впитало в себя цвет темной воды: над горизонтом пластались неаккуратно размазанные чернильные полосы.

Мы запустились и пошли на взлет. Под нами остались крошечные домики. Дым из труб поднимался вверх, дома были подвешены за эти дымные струи и дрожали в морозном мареве.

А потом пошла ледяная пустыня, только кое-где виднелись трещины, и от темной воды поднимался пар. Летели полчаса навстречу трем солнцам, и казалось, одно и то же место следует рядом с нами.

Рука радиста задрожала на ключе, напоминая движениями насекомое, попавшее на липучку.

— Самоедская закрылась. Там пурга, — сказал он.

— Придется пойти на запасной аэродром, на мыс Креста, — сказал я.

Мы уже входили в зону ледового аэродрома, как вдруг радист подскочил в своем кресле и выругался.

— Они тоже закрылись, — сказал он, — у них треснула полоса. Что делать? Куда садиться? Горный район.

— Пойдем в Алькуэму, — сказал я.

Штурман вытащил из-за голенища своего мехового сапога штурманскую линейку и стал считать.

— Не дотянем, — сказал он, — не дотянем до Алькуэмы. Горючки не хватит.

Я почувствовал, что все взоры обратились на меня — я поежился. Кабина наполнилась напряжением как чем-то материальным. Я старался не шевелиться. Потом медленно протянул руку и подвернул кремальеру автопилота. Я чувствовал, что все глядели, не дрожат ли у меня пальцы. Сейчас ни в коем случае нельзя делать лишних движений, и произносить лишних слов. Скажи я: «Братцы, я тут чего-то ни хрена не понимаю», — и весь экипаж бросит в дрожь.

— Сядем на горное озеро Аян, — произнес я вялым голосом, — там такая природа! Застывшие водопады и все такое.

— Там костей не соберешь, — буркнул радист.

— А сколько надо горючки, чтоб дотянуть до Алькуэмы? — спросил Войтин у штурмана.

— Около двухсот килограммов.

— Твои пятьсот пятьдесят, которые ты высчитал по науке, вышли, — сказал Войтин. Радист побледнел, второй пилот бессмысленно заулыбался, — теперь переходим на мой бензин. — И переключил кран на дополнительный бак.

— Как это на твой? — не понял штурман.

— А я плеснул еще двести кило. Так, на всякий пожарный случай.

И тут все расслабились. Радист даже рукой замахал над головой.

— Ну-ка уточни погоду, — сказал я ему, — и руками не маши — не иностранный футболист.

— Слушаюсь!

Он связался с Алькуэмой, записал погодные данные на листок и передал мне.

— Между прочим, — сказал Войтин, взглядывая на листок, — туда сейчас слетятся тысячи самолетов. Ведь кругом все закрыто наглухо. Это очень плохо.

Когда мы прибыли в Алькуэму и зарулили на аэродромную стоянку, Войтин выглянул в форточку и сказал штурману: