Второй круг

«И еще бортмеханик Иван Ильич просветленный», — подумал Росанов. Он представил в этой комнате старика ненца, Ивана Ильича Нерина и рассадил всех, в том числе и «педагога» Филиппыча, в креслах на пружинящих ножках. И все закачались. И все пространство наполнилось радостью. И люди вокруг, сами того не сознавая, «забыв себя», сделались лучше и радостнее.

«И я буду летать!»

Как это Юра говорил о «просветлении»? К просветлению нас ведет всякое доброе дело, усилие над собой, самозабвенная работа, смелая мысль, напряжение, любовь. И человек делается Человеком и после сам начинает излучать свет, как тот рыбак. И все окружающее при тебе делается другим.

— Что это за непонятный народ собирается у вас? — спросил Росанов.

— Кто хочет, тот и приходит. Да и мне все веселее. Пусть собираются, — сказал Филиппыч.

— Мне показалось, что сюда могут забрести и не слишком достойные люди.

— А-а, ничего. Вот и Линев, начальник твоего участка, которого сняли за «три шестерки», — он мой сосед, — тоже не очень доволен некоторыми. Все удивляется, как это я терплю все это сборище. А вначале-то и не было никакого сборища. Вначале я просто принимал всех, кому голову негде положить. Ну, северян. И были только наши люди: летун, технарь, геолог, промысловик, оленевод. А потом, конечно, пошла и богема. Оно, конечно, и среди этих бывают иногда хорошие люди. Но теперь я на них на всех, чертей, сердит и говорить с ними не желаю. Теперь я их только терплю. От них никуда теперь не денешься, как от тараканов.

— Отчего это вы на них так рассердились? Ведь они люди интересные, веселые, бойкие, ироничные, — сказал Росанов.

— Был тут один журналист, записывал за мной что-то, а я ему наговаривал. А потом он книжку выпустил. А книжка такая плохая вышла, что я и не понимаю, зачем ему понадобилось мне вопросы задавать. Такое дерьмо он сумел бы написать и без моей помощи. Книжка получилась фальшиво-хвалебная, как бы пародийная и антиавиационная, хотя он будто бы и восхваляет авиацию. Избави бог от таких похвал, которые горше всякой хулы!

— Это вы про Сеню? — спросил Ирженин.

— Про кого же еще? Он сюда и Мишкина ввел. И Мишкин тут бывал до того, как сжег самолет. Ему бывало лестно поговорить с писателем. А что это за писатель Сеня? О чем с ним говорить? Он только и делает, что собственное здоровье бережет. Так-то он малый неплохой, веселый, но очень уж бессовестный. Ладно, черт с ними! Ты лучше погляди…

Филиппыч щелкнул выключателем. Сделалось темно. Росанов услышал над собой легкое жужжание и задрал голову. Над ним было звездное небо, и по небу шел самолет с зажженными аэронавигационными огнями.

— Ух ты! — изумился Росанов.

Через некоторое время Филиппыч зажег свет и остановил модели выключателем.

— Понял, как это сделано? — спросил он.

— Не совсем.

— А всё дырочки и стеклышки. Ладно. Потом объясню.

— И зачем вам это?

— Так засыпать и думать лучше. Ну когда над тобой небо, — пояснил Филиппыч, зардевшись.

«И я буду летать!»

На телефонном аппарате засветилась лампочка. Филиппыч снял трубку, выслушал и сказал:

— Спрашивают, хотим ли мы чаю. Самовар поспел. Как?

— Филиппыч, а кто вам сказал, что я в списках? — спросил Росанов не без некоторого трепета: ему вдруг показалось, что все это может быть глупой, в Сенином стиле, шуткой.

— Да, да, в списке. Если ничего не помешает, будешь летать. Но мало ли что случается в нашей жизни. Сейчас не та авиация пошла. Раньше все зависело от тебя. То есть раньше если ты хотел летать, то мог и летать. Раньше шли в авиацию фанатики. Раньше было проще. Хочешь летать — спроектируй и построй планёр, научись летать и летай себе на здоровье. А переход с планёра на аэроплан происходил сам собой. Теперь от тебя не все зависит. Теперь человек калиброванный. Теперь техника такая, что не требует особого таланта. Техника теперь равняет людей. Это раньше были летчики и талантливые и бездарные, и полет был творчеством. А теперь все… хорошие, грамотные. Конечно, в наше время бывало побольше отказов матчасти. В наше время насчет этого было как-то посвободнее. Ну пойдем, что ли, к чаю? Я бы выпил рюмку, — сказал Филиппыч, садясь за стол.

— Филиппыч, а в холодильнике ничего нет, — отозвался «авиационный работник».

— Молодежь какая-то несерьезная пошла. Открыл холодильник, видишь, чего-то нет — возьми и сбегай.

— У меня с собой шампанское, — сказал Ирженин.

— Баловство, — поморщился Филиппыч. — Вот ты, наверное, самый молодой. Как тебя зовут?

— Вова.

Вова открыл коробку — зазвенела песенка «После дождичка».

«И я буду летать!»

И тут явился малый, который Росанову сразу же не понравился. На теле хилого подростка красовалась большая, словно с чужого плеча, голова с крупными чертами лица и громадными скорбными глазами. Малый был одет в униформу процветающего литератора: замшевая куртка, старинный перстень с печаткой, на шее бант.

— Сеня, — шепнул Ирженин, — писатель. Тоже учился у Люции Львовны.

Сеня протянул каждому свою крохотную ручонку с ямочками и разновеликими ногтями. Потом сел, вытащил пачку «Филипп Морис», закурил.