Второй круг

Юноша почувствовал, что говорят о нем, и приосанился. Потом поглядел на Ирженина чуть ли не с нежностью. (Еще бы! Молодой полярный летчик и уже орденоносец.) И вдруг заговорил. Боже, что он плел! Ведь его никто за язык не тянул. Стал рассказывать, что вот сдуру женился, появился ребенок, денег нет и не предвидится, жена плачет. Работать неохота, а платить за квартиру надо. Из Москвы уезжать неохота: здесь культура. Родители не желают помогать, если не считать всяких глупых советов образумиться и вернуться в свой родной южный и очень красивый город. Хочется разбогатеть одним махом. Пробовал устроиться на студию «Мультфильм» (там заработки) — не берут, говорят: «Неграмотный». Писал рассказы — печатать не хотят, черти. Занялся фарцой — едва «не замели». Думал поехать на Север, да там ничего не заработаешь, не те времена пошли — только радикулит заработаешь, а романтики никакой. Вот раньше, рассказывал Филиппыч, романтики было навалом: копейку лопатой гребли. Устроился оформлять красный уголок в ЖЭКе — ну, всякие там портреты, стенды и графики роста, — материалы сами собой разбазарились, денежки утекли, едва ушел от судебной ответственности.

И вообще все плохо, мир устроен мерзко, подло, кругом несправедливости, коррупция, торговые работники крадут, и все крадут, кругом ложь, угнетение духа, насилие, очереди в магазинах и вообще, где тут у Филиппыча деньги — надо два рубля ребенку на молоко.

— Вон в той коробке, — сказал парень, который по подтянутости и некоторой молодцеватости мог бы быть и авиационным работником.

«Омерзительный юноша» открыл ящик из-под сигар «Медиум» со свекольнолицым морячком на крышке — заиграла музыка: английская песенка «После дождичка — хорошая погода».

Юноша дослушал песенку и сказал:

— Возьму три. Тут нет рублевых купюр.

Потом написал расписку и положил в коробку.

— А теперь пора приготовить Филиппычу ужин, — сказал «авиационный работник», глядя на часы, — я на всех готовить не стану. Вон холодильник, сами командуйте.

«Омерзительный юноша» взял еще один бутерброд и, громко чавкая, вышел.

Ирженин поднял телефонную трубку, как Росанов понял, внутреннего пользования, так как на аппарате не было диска, и сказал:

— Филиппыч, здравствуйте! Ирженин. Росанов тоже тут. Тоже кланяется.

Он выслушал ответ и добавил:

— Нет, она будет позже.

Потом повернулся к Росанову и жестом пригласил последовать за собой.

Комната Филиппыча являла собой полную противоположность гостиной: тут не было ничего лишнего, если не считать моделей самолетов.

Росанов вспомнил, что с подачи Филиппыча он оказался в списках кандидатов на борт, и еле удержал готовое вырваться наружу ликование.

— Прошу садиться, — сказал Филиппыч.

Росанов сел в странное кресло на одной ножке и почувствовал, что опрокидывается. Он ловко ухватился за столик. Ирженин засмеялся. Кресло пружинисто выпрямилось и закачалось. Росанов и сам засмеялся и вдруг увидел совершенно детскую радость в глазах Филиппыча. Давно он не видел, чтоб так радовались, полностью забывая себя и отдаваясь одной только радости. И он вспомнил Юрино рассуждение о «просветленных» людях, которые умеют забывать «все». Через «просветление» он, кстати сказать, и хотел прийти путем каких-то умозаключений к победе над страхом смерти. Слушая однажды Юрины рассуждения, Росанов посчитал их ребячеством, но сейчас, глядя на старика, вспомнил эти разговоры и понял, что Юра мог иметь в виду, говоря о «просветлении».

«Вот Филиппыч, наверное, и есть просветленный», — подумал Росанов. И тут же сообразил, что однажды уже встречал «просветленного» человека, но догадался об этом только сейчас.

Как-то на Ли-2, на левом моторе, погнало стружку. Росанов вылетел разбираться в причинах — на полуостров Канин, — разобрался, ждал запчастей, от нечего делать шатался по поселку и увидел немолодого ненца, который, вытянув ноги, сидел на земле, как ребенок на полу, и вязал сеть. Росанова что-то заставило остановиться и подойти к старику. Ему и в голову не пришло, что это свинство — приставать к незнакомому человеку, он начисто забыл о существовании правил хорошего тона, поздоровался и тоже сел на землю. Старик повернул лицо — капюшон летней малицы остался неподвижным — и заулыбался. Два человека «разных времен и разных народов» глядели друг на друга и улыбались, радуясь встрече. Они отринули все прошлое, все настоящее, все правила, все знания, забыли даже себя. И сейчас Росанов подумал, что увидел тогда в улыбке старика (простим Росанову пышность слога) отблеск вечности. Произошел какой-то внезапный прорыв матового экрана, и засияло, и ослепило то, ради чего, может, и стоит жить, — некая чистая, самозабвенная радость. Что? Почему? С какой стати? А ведь было. Старик на немыслимом русском языке сообщил, что вяжет сеть, так как старая никуда не годится. Вот, пожалуй, и весь разговор. Да тут и не нужны были слова.

Тогда же Росанов спросил у местных, что это за старик. И ему ответили:

— Хоросый, однако, селовек.