Второй круг

Двигаясь в неизвестном направлении, он думал о нечаянной встрече с Любой на улице или в метро.

«Позвоню ей, — решил он. — А что скажу?»

«Нет, нет, к черту! Надо отвлечься».

Было пасмурно, в воздухе повисла водяная пыль, не требующая зонта, однако асфальт сделался мокрым, и в нем засветились отражения бегущих огоньков автомобилей и неподвижных — светофоров. Воздух, пропитанный влагой, вобрал в себя свет реклам и фонарей, и, когда на ресницу попадала капелька, фонари на некоторое время расплывались в радужные круги. Разноцветная слякоть под ногами требовала разновеликих шагов и внимания.

Росанов так долго бродил по улицам и так много думал о Любе — мысли о ней иногда видоизменялись в бездумное наблюдательство и поток каких-то невнятных ассоциаций, что не окажись ее дома или не пожелай она встречи, и вот несчастье, крушение всех надежд. Каких надежд? Ведь не было никаких надежд. Что за чепуха! Он стал лихорадочно изобретать повод для встречи и, не найдя, пошел на «ура».

— Да, это я, — услышал он в трубке ее низкий и слегка тягучий голос.

Он долго и путано стал объяснять, кто он такой.

— А-а, помню, — дошло наконец до нее.

— Надо встретиться. Важное дело.

— Важное? Тогда у памятника Ломоносову. Через сорок минут.

«И эта женщина будет моей».

Насчет того, что Люба станет «его женщиной», подумалось нечаянно, вырвалось само собой. Более того, умом он понимал, что с Любой-то как раз у него никогда ничего и не сложится. Но так уж подумалось, и тут ничего не поделаешь.

Тридцать минут он бездумно толкался по улицам и вдруг обнаружил себя у дома Люции Львовны.

«Ну и дела! Не будь Любы, я о ней и не вспомнил бы, — подумал он, поражаясь странности связей. — Неужели «первая любовь» не ржавеет?»

Он зло захохотал. Потом глянул на часы и зашагал к памятнику Ломоносову, насвистывая песенку «Вот она какая — первая любовь».

Он сел на мокрую скамейку (черт с ними, с брюками!) и увидел слева церковные кресты.

«Странно, — подумал он, — никогда раньше не видел этой церкви».

Слева, у чугунных узорчатых ворот, обвешанных светящимися из-за пробегающих мимо автомобилей каплями, появилась невысокая крепенькая женщина. Она шла подпрыгивающей походкой и размахивала сумкой. Свет фонаря попал в бронзовую окантовку ее сумки, и желтый зайчик скользнул по мокрому асфальту. Росанов заволновался.

— Лови! — крикнула она, кидая в него сумкой. — Он поймал. Люба засмеялась.

Сразу сделалось свободно и легко, как будто все свои сомнения он оставил до девятнадцати часов.

— Лови! — крикнул он, возвращая сумку Любе. Она поймала, засмеялась, и он пристроился к ней — она двигалась, не меняя шага, — он взял ее под руку и пошел с ней в ногу, передразнивая ее походку и воображая, что это смешно.

Смеясь без особых причин, они обогнули памятник и через другие ворота, осыпавшие при толчке разноцветные, неодновременно вспыхнувшие капли, вышли на тротуар.

— Что за дело? Важное? — спросила Люба.

— Важное.

— Врешь!

— Конечно, вру.

— Нехорошо врать. Ложь унижает человека.

— Нехорошо. Может, где-нибудь освежиться? В каком-нибудь кафе?.

— Недурно бы!

И тут Люба остановилась. На мокром асфальте валялся цветок. Люба сделала такое перепуганное лицо, будто увидела отрубленную человеческую руку, и испуганно прижалась к Росанову. Он, подыгрывая, сделал скорбное лицо. Люба осторожно подняла цветок, приблизила к своему носу, но не близко, чтоб не испачкаться, и, когда ее взгляд встретился со взглядом Росанова, вдруг озорно подмигнула. И тут же великодушно протянула этот цветок проходившему мимо унылого вида старичку. Тот недоуменно сверкнул стеклышками очков и, взяв цветок, манерно раскланялся. Люба в ответ хотела сделать реверанс, но у нее не вышло, и тогда она сделала неуклюжую «ласточку». И вдруг бросилась к остановившемуся троллейбусу, нисколько не заботясь о своем кавалере. Росанов едва успел за ней.

Люба подошла к кассе, открыла сумочку, делая вид, что хочет немедленно заплатить, но достала барбариску и великодушно, как старику цветок, протянула ее Росанову. А сама села на свободное место и достала вторую конфетку.

Росанов взял билеты.

— Зачем? — удивилась Люба. — На меня не надо. Никогда не плачу. Так езжу.

Она засунула конфетную бумажку за окантовку стекла. Какой-то солидный товарищ поглядел на нее осуждающе, и она тут же объяснила ему:

— Чтоб не дуло из окна.

Потом достала еще одну конфетку, заложила ее за другую щеку — лицо ее сделалось треугольным. Глядя на Росанова, который подошел к ней, она состроила страдальческие глаза и схватилась обеими руками за «опухшие» щеки. Росанову показалось, что нет на земле более разнесчастного существа.

Троллейбус остановился. Люба вскочила, будто ее подбросило, и, распихивая тех, кто стоял на пути, устремилась вперед.