Второй круг

— Он сумел определиться в жизни. И твоя ирония неуместна по отношению к нему. Да и вообще ирония — оружие слабых. Когда человек ни на что не способен, ему остается только насмешливо кривить губы и переиначивать слова. А Ирженин и в самом деле герой.

— Авиация все еще считается уделом героев по старой памяти.

— И сейчас рабочее место летчиков отделено от земли тысячами метров.

Росанов скривился.

— Ну чего тут, отец, непонятного? Просто я ему завидую. Отсюда и моя ирония — оружие слабых и… и требование жанра. Ведь слова теперь обесценены, истерты от долгого и неумелого обращения. И слово «герой» сейчас звучит как насмешка. А выполнение героических санрейсов — это его профессия. А вот попробуйте в наше нервное время стать героем на каком-нибудь другом месте. Сунь лапу в неуклюжую, разболтанную машину какого-нибудь производства — враз оторвет…

— Он и учителем будет прекрасным, — сказал Иван Максимович, — он умеет держать себя с детьми.

— Ненавижу учителей. Они приложили немало сил, чтоб я не заинтересовался такими предметами, как русская литература и история, естествознание, география, астрономия, иностранные языки…

— Учитель Ирженин не побоится сунуть руку куда не следует. И в этом не меньше героизма, чем в выполнении спецрейсов. И ты гляди на вещи реально. Определи свое отношение к работе, к Маше, к Ирженину. И начинай взрослеть, пока не поздно. Не успеешь оглянуться, вот она — старость, болезни. С теми картами, которые выпали тебе, играть можно.

— Так точно-с!

Иван Максимович обиженно замолчал. Потом буркнул:

— Это, может, и Наполеон жил по проекту какого-нибудь безумца. Только сильно отличался этот проект от того, что в конечном счете вышло.

Глава 12

Работы не было: закрывались по погоде, массовый прилет не начался. Техники откровенно бездельничали, сидя на лавке у диспетчерской.

Росанов думал о Любе.

«Ну какого черта выдал себя за писателя, — думал он, — как будто одни писатели и всякие там композиторы и стоят внимания? Ведь каждый год выходят тысячи книг и впервые звучат тысячи песенок. Ведь человек так называемого искусства не такая уж большая птица, как он сам о себе полагает. И мы, простые люди, ждем от произведений искусства, если уж честно, лишь развлечений. И вообще искусство — это отдушина инстинкта продолжения рода и заменитель религии. А сама религия разве не искусство? Впрочем, и среди людей искусства есть великие души. Только вряд ли величие души зависит от профессии. Ну, что я напишу?»

Появился Петушенко:

— Вот ты пропустил перевыборное профсоюзное собрание, а они взяли и выбрали в профорги Дубова — ставленника Строгова. Решили поиздеваться над профсоюзом. Ну представляешь: Дубов — профорг. Смех один. Ведь он спит на ходу. Его надо постоянно подгонять. Он, конечно, малый неплохой, но о делах профсоюза думать не будет. Его голова забита черт знает чем.

— А может, он справится? Может, все в норме? Чем он плох?

— Ты не понимаешь всей гнусности Строгова. Он все делает в пику мне. Короче! Если отловишь на чем-нибудь Дубка — режь сто процентов. Неплохо было бы и самого Строгова прищучить.

— Ладно, — соврал Росанов.

— Ты, кстати спросить, подписал ведомость на премиальные?

— Нет еще.

— Лежит у диспетчера. Если взял кого на карандаш — рубани. Но не меньше пятидесяти.

— Слушаюсь.

Росанов сел на лавку. К нему пододвинулся Лысенко по кличке Академик.

Петушенко, наморщив лоб, всецело поглощенный думами о производстве, двинулся в неизвестном направлении.

Академик, с загорелым и так называемым мужественным лицом, любитель резать так называемую правду-матку, сказал:

— Сейчас будет баланду травить в отделе перевозок. Или водку жрать за круглым столом.

«И этот все знает, — подумал Росанов, — ох уж эти «академики»!»

Росанов вспомнил рассказ всезнающего Строгова о том, что Лысенко через год приедет на работу не на городском транспорте, а на собственных колесах, так как уже второй год живет за счет одной буфетчицы.

— Лепесток-Петушок совсем не тянет в матчасти, — продолжал Лысенко, — скорее бы уматывал за кордон. Вот только не знаю, кого поставят на его место. Тебя вряд ли.

Академик вздохнул. Росанов промолчал. Лысенко закурил и, вяло шевеля губами, продолжал:

— У тебя характер слабый… Нет характера. — Он сокрушенно покрутил головой.

— Да, да, — кивнул Росанов, чувствуя, что начинает злиться.

— Ты не обижайся. Я ведь что думаю, то и говорю. Слышал, ты за все время ни разу не срезал премиальных?

— В самом деле.

— Ну вот и я говорю о том же.

— А чего это ты так стараешься? — спросил Росанов. — Может, тебе не нужны премиальные? Может, у тебя есть другой источник доходов?

Лысенко доброжелательно посмотрел на Росанова.

— Нужны. Я просто так сказал. Я сказал, что тебя вряд ли поставят вместо Петушенко. Вот только кого? Это я так рассуждаю, — пояснил он, — мысли вслух. Понимаешь?

Росанов сердито закурил.

«Ну я до тебя, сутенера, доберусь», — подумал он.

— Ты что, обиделся? — спросил Академик, добродушно улыбаясь.

— Нисколько.