Второй круг

Они двинулись к месту, когда-то облюбованному Лепестком. Теперь здесь стояла катушка из-под кабеля — стол и ящики из-под самолетных агрегатов — стулья. На обломанных сучках кверху донышками висели стаканы. На одном дереве красовалась стеклянная табличка с зеркальными буквами: «Не приносить и не распивать спиртные напитки строго запрещается. За нарушение — штраф. Администрация». Само собой, частица «не» была дописана белой эмалевой краской. А вокруг катушки рос густой, как стена, ельник.

— Ого! — похвалил Ирженин и вытащил из «дипломата» связку баранок, венгерские помидоры, две баночки исландской селедки, бутылку вина и только что купленный перочинный нож с лезвиями, смазанными техническим маслом.

— И луна над головой, — сказал он, — хорошо-то как!

— Ага, — согласился Росанов, — а я влип в историю, и меня ждет втык.

— А у меня вырезали талон.

— Потом вернут. Вообще у тебя все прекрасно. Ты воплощение моей мечты — вот кто ты. Я как будто выдумывал-выдумывал жизнь, строил планы, строил, высчитывал-высчитывал, из кожи лез, а живет кто-то другой.

— Ну, извини, — сказал Ирженин.

— Ты-то здесь при чем? Я разве не понимаю. А все равно обидно.

— Если б люди точно знали, чего они хотят, количество желаний резко бы сократилось.

Росанов поднял стакан и произнес:

— Ну за дружбу, которая нас спаивает, ибо ничто так нас не спаивает, как дружба.

— Сам придумал?

— Да нет.

— Иногда мне кажется, что вся твоя драма заключается в отсутствии всякой драмы.

Друзья выпили. Показалось, что сейчас они сообщат ДРУГ другу нечто важное, но слова сразу не находились, через некоторое время слова, правда, нашлись и даже больше, чем надо.

— Знаешь, — сказал Росанов, — мне тут приснились все гости Филиппыча в виде чертей.

— Ну, это нервы и фантазии от недостатка впечатлений, — ухмыльнулся Ирженин, — они безобидные.

— Не такие уж и безобидные. Взять хотя бы Сеню или «омерзительного юношу». А подлец Мишкин сжег самолет.

— Должен ведь кто-то писать истории фабрик и заводов.

— Должен. Но не они. Они ведь пишут, произносят всякие громкие слова, а сами потешаются, хихикают, подталкивают друг друга локтями и перемигиваются. Ей-богу, они черти.

— Не приписывай им особого вреда. Их писанину все равно никто не читает, кроме редактора. И все это знают.

— У них почему-то у всех руки с ямочками и глаза без зрачков.

— Кстати, Сеня хочет тебе помочь. Он каким-то боком примыкает к литературе. Он сказал: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами».

— Шел бы он к дьяволу!

— И Люция Львовна сказала, что ты способный малый.

— Никто не просит их помогать. Как встретишь этого прохвоста, скажи, что, если он вздумает мне помогать, я его поймаю и на уши поставлю.

— Ты очень суров.

— Не знаю, как жить?

— Не мудри. Скоро на борт пойдешь. Будешь летать, как Войтин.

— Если б так, я б не мудрил и не ныл. Ведь я мудрю, может, оттого, что занимаюсь не своим делом. Я до сих пор летаю во сне. Но после выговора… Подлец этот Мишкин. Подлец тот врач, который меня «зарезал»… И Сеня подлец… А может, Люба родственница нашего Чика? Может, через нее уговорить, чтоб он меня не вычеркивал.

— Вряд ли они родственники.

— Чинодрал!

— Нет, — возразил Ирженин, — тут совсем другое. — Чины — это следствие. Он пытается не только устроить совершенную систему контроля, но и навести порядок. Аэродром без должного порядка немыслим.

— Нет, она и в самом деле не может быть его женой. Вспомни, как выглядят жены некоторых наших авиационных товарищей: толстые, грубые, наглые, горластые, прически из парикмахерских — какие-то высотные сооружения в псевдорусском стиле. По-моему, они бывшие буфетчицы или официантки. — Росанова передернуло.

— В самом деле она непохожа на жену авиационного начальника, — согласился Ирженин, — авиационники почти все женятся как-то глупо, на перекрестках. Везут невест неизвестно откуда, женятся на смех соседям… Я так не хочу. — Он чуть было не заговорил о Маше.

— Люба тоже не подарок, — сказал Росанов.

— Не подарок, но в другом роде. «Нет, я не буду говорить о Маше, — подумал Ирженин, — да и с какой стати? Выдумал какие-то понятия чести. При чем здесь Росанов?»

— Не завидую тому человеку, который в нее влюбится.

— В кого?

— В Любу. В кого же?

Друзья обнялись и, спотыкаясь о корни деревьев, пошли к шоссе. Над головой висела луна. Подсвеченный туман заполнил низины. В ветвях деревьев иногда вспыхивали капельки недавно прошедшего дождя.

На шоссе они увидели человека, который сказал;

— Аэрофлот гуляет!

И тогда у Ирженина тотчас сработал охранительный инстинкт. Он увидел огонек такси и поднял руку.

Росанов вернулся домой поздно. Иван Максимович проснулся, разбуженный шумом, — Росанов, стараясь раздеться как можно тише, уронил ботинок.

— Где был? — спросил он.

— С Иржениным.

— Имей в виду, уведет он у тебя Машу из-под носа.

— Да?

— А такие девушки на дороге не валяются. Да и он сам парень хоть куда.

— Так точно-с! — рявкнул Росанов и свалился на кровать. — Он — герой, и ему надо этот… памятник еще при жизни… Я займусь этим делом…

— Мне непонятна твоя ирония. Ведь вы друзья.

— Куда ни пойдешь, всюду — Ирженин, Ирженин…