Второй пояс. Откровения советника

– Ассалям алейкум, рафик командони! Хубасти, четурасти, два мешка дурости, – приветствовал я. А чтобы он не утруждал себя вопросами по поводу того, кто его побеспокоил, сразу же представился.

По тому, как отреагировал Мир Акай, я понял, что он подумал, что его разыгрывают, а после того как объяснил ему, что это действительно я и звоню ему не из Кандагара, а из Кабула, он разразился тирадой восторженных реплик, после чего сообщил, что на следующий день с утра заедет за мной и мы поедем к нему в гости.

На следующий день все так и произошло.

Мир Акай жил в крупнопанельном пятиэтажном доме, каких немало было в современном жилом микрорайоне. Дома нас встретила жена командующего – Пуштун. Странное для женщины имя. Супруга была лет на пять моложе своего мужа. Красивые, тонкие черты лица, не испорченного дешевой восточной косметикой, большие карие глаза и пышные, каштановые волосы. Одним словом – красавица.

Пока я гостил у командующего, обратил внимание на то, как Пуштун общается со своим мужем, и понял, что она держит «в узде» своего разлюбезного, не давая ему особо расслабиться. Странно было видеть волевого человека, каковым я знал Мир Акая по Кандагару, на поверку оказавшегося обычным бабским подкаблучником. Хотя, кто знает, как у афганцев строятся семейные отношения между супругами, ведь за время своего пребывания в этой стране я видел только видимую часть этих взаимоотношений, причем не самую лучшую для особ женского пола.

А чуть позже, после того как мы отметили эту неожиданную встречу, Мир Акай раздухарился и решил свозить меня в гости к своему отцу, жившему отдельно от него в двухэтажном современном особняке неподалеку от центра города.

Высокий каменный забор, огораживающий большой земельный участок, скрывал от посторонних глаз все, что находилось внутри двора. Когда мы приехали туда на вызванной Мир Акаем царандоевской «Волге» и прошли за большие металлические ворота, я был сражен красотой зеленых насаждений, произраставших во дворе. Деревья и кусты были рассажены в самых лучших традициях современного ландшафтного дизайна. Особое место в этом великолепии занимал небольшой пруд, по берегам которого с важным видом расхаживали несколько павлинов. Внутренности дома соответствовали его внешнему содержанию. По всему было видно, что в таком доме живет весьма зажиточный афганец, что я незамедлительно озвучил Мир Акаю. Тот только улыбнулся в свои пышные усы, но ничего мне не ответил.

Потом мы сидели в огромной комнате и пили дорогой коньяк. Отец Мир Акая к спиртному даже не притронулся, ограничившись пиалой с зеленым чаем. Молодой красивый афганец, периодически появляющийся из боковой двери, бдительно следил за тем, чтобы наши рюмки не пустовали.

Треть комнаты была отгорожена прозрачной тюлевой тканью, за которой я рассмотрел силуэты двух женщин с детьми. Женщины тихо переговаривались между собой, а дети играли друг с другом, и никому из них до нас не было никакого дела. Создавалось такое впечатление, что полупрозрачная занавеска разделяла не просто мужчин от женщин, а два совершенно разных мира, которые никак не желали быть единым целым. Наверняка присутствие этой занавески обусловливалось появлением в доме посторонних людей, и, несмотря на мое дружелюбное отношение к жильцам этого дома, для них я все равно был чужаком.

Прощаясь в тот день с Мир Акаем, я и не предполагал, что встречусь с ним вновь через полтора суток.

В номере гостиницы меня ждала новость в виде лежащей на кровати записки. Я взял ее в руки и стал читать. Туман поплыл перед глазами, и я бессильно осел на кровать.

– Кто принес записку? – обратился я к находившимся в номере двум постояльцам.

– После обеда забежал шифровальщик, спрашивал, где ты, – ответил один из них. – Я сказал, что ты на выезде в городе. Он сначала хотел, чтобы мы тебе передали все на словах, но потом передумал и написал эту записку.

Я еще раз перечитал текст записки, в которой было написано буквально следующее:

«Держись, бача. Сегодня утром умер твой отец».

Вот так, обыденно, небольшой клочок бумаги и несколько написанных на нем слов подвели черту в жизни моего семидесятисемилетнего батяни.