Второй сборник Центрифуги

Завит в эти путаные переулки
Мой безумный, мой тяжкий танец,
И невнятные слова, как у пьяницы,
Срываются с помертвевших губ.
Ах, не верьте, не верьте!
Шаги мои спутаны и гулки,
Но это от боли, от боли, –
От той, что сестра смерти,
Сестра помертвевших уст.
И путь один, один, туда, на границу рассудка,
Где терновый куст.

Константин Олимпов

Буква Маринетти

Я, Алфавит. мои поэзы – буквы.

И люди – мои буквы.

(К. Олимпов).

Мозги черепа – улицы города.
Идеи – трамваи с публикой – грезы –
Мчатся по рельсам извилистых нервов
В гарные будни кинемо жизни.
Глаз-небокоп бытия мирозданья
Ритмом зажег электрической мысли
    Триумф!
Зрячее ухо звони в экспансивный набат.
Двигайтесь пеньем магнитные губы
В колесо ног рысака на асфальте:
Гопь гоп, топотом, шлёпотным копытом,
Апплодируй топотом, хлопайте копыта
    Оптом, оптом!

1 февраля 1914 г.

М. Струве

О картинах Н. С. Гончаровой

Порвав вульгарные объятья
Крестами византийских рук,
И наболевшие проклятья
Верлэнами безглазых мук,
Нанизывая ожерельем
Неутолимую печаль,
Над обнаглевшем менестрелем
Издевка острая, как сталь, –
Что даже за окошком город
Мечтой мучительной затих,
Приемля, не по силам молод,
Весною Пашущий Триптих.

Пожарные

На ходу звеня и подпрыгивая,
Оглушая грохотом колес.
Мчатся стремительно квадриги, –
Городской пожарный обоз,

Впереди трубач на взмыленном,

На разгоряченном коне
Скачет в облаке пыльном
И громко трубить об огне.

И, желанной вестью утешенные,

Разносчик, студент и офицер
Устремились по улицам поспешно.
Где трубач, звеня, пролетел.

В переулке за двумя поворотами,

Ожидая, чернеет народ
От жару лопнули стекла; ворота,
Задыхаясь, раскрыли рот.

Привезенные конями послушными,

Соскакивают на ходу.
И один за другим равнодушно
Исчезают в знойном аду.

Но вот миновали опасности.

Улица начинает пустеть…
Все это было совсем напрасно
И нечего было смотреть.

Портрет Божидара

Философский камень фантаста

(Исповедь чернильницы г-на NN)

– Благородный! – завизжал тогда отвратительный карлик, – поверь, лишь во мраке спасение! – и горбатый уродец влез в камин.

Седая голова старца не поднялась от стола. Но вдруг в переплете окна свистнула стрела. Тяжелый вздох, и душа сира отлетела к престолу лазури. Так началось это злобное восстание, этот богомерзкий бунт, о котором с ужасом будут вспоминать потомки,

(Koodstayl).

– И проч., и проч. – … так заканчивалась газетная заметка, которую моей милости благоугодно было выбросить за окно. Серые буквы монотипа в сотый раз пережевывали: – NN – претенциозен, NN – ослохвост, NN – бездарен… еще что? Ничего особенного: опять все сначала: – NN – претен… Это было самое скучное занятие, которое можно было себе представить, – читать эти хилые вопли на непонятную для авторов их тему. Сперва меня это занимало; не серьезно, просто так: – чего же люди сердятся? Потом я понял, что это было их призвание, что их первый младенческий крик-был уже нечленоразделен, но в переводе гласил: