Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Еще одна историческая реалия – война 1812 года – связана во втором томе с образом генерала Бетрищева. Настойчивое желание Гоголя раздобыть на эту тему документальный материал (ср. письмо С. П. Шевыреву от 20 ноября (2 декабря) 1847 года из Неаполя: «Если б мне удалось прочесть биографию хотя двух человек, начиная с 1812 года и до сих пор, т<о> е<сть> до текущего года, мне бы объяснились многие пункты, меня затрудняющие») позволяет предположить, что эпопея 1812 года, отразившись на событиях первого тома[712], во втором томе должна была занять еще более видное место. Об этом же свидетельствуют в сохранившихся главах второго тома разговор Бетрищева и Тентетникова о всенародном подъеме во время Отечественной войны, а также высказывание генерал-губернатора о том, что Россию надо спасать «не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих»[713].

Наконец, в записной книжке Гоголя 1846–1851 годов мы находим запись о храбром гренадере (см. с. 222 наст. изд.), которая, вполне возможно, была наброском не дошедшей до нас застольной беседы у Бетрищева.

Место действия поэмы

Если в первом томе поэмы те реалии, на фоне которых разворачивалось действие поэмы, были определены скорее в общем виде[714] (существует, правда, версия, что за обозначением города NN мог скрываться Нижний Новгород[715]), то в пейзаже, которым открывается второй том, уже современниками, а позже и критиками угадывались черты симбирского поместья Н. М. Языкова[716], описанного П. М. Языковым в материалах о Поволжье и переданных Гоголю.

Сведения эти, занесенные, как мы помним, Гоголем в записную книжку 1841–1844 годов[717], содержали описание растительных и геологических пород местности. И возможно, что именно они придали затем «колорит доминирующему во второй части речному пейзажу»[718]. Мнение это разделил поволжский краевед В. Осокин. Гоголь, по его мнению,

явно использовал рассказы Н. М. Языкова о его симбирском поместье: достаточно побывать в Языкове, чтобы убедиться, сколь точно при изображении усадьбы Тентетникова изображены тамошние живописные меловые горы и вообще вся захватывающая дух панорама[719].

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что сам Гоголь никогда в Симбирске не бывал, хотя и собирался туда в 1850 году[720]. Существует также версия, согласно которой о горной гряде, тянущейся между Самарой и Симбирском (имение Тентетникова в поэме расположено в горах), Гоголю мог рассказывать Пушкин, посетивший Симбирск и Языково в период работы над «Историей Пугачевского бунта» (1833) и общавшийся там с П. М. Языковым[721].

Если описанный во втором томе воображаемый край был наделен отдельными чертами Симбирской губернии, то центр его, город Тьфуславль, мог ассоциироваться, по одной версии, с самим Симбирском[722], по другой – с одним из поволжских торговых городов: Макарьевом, Самарой, Нижним Новгородом[723]. В пользу последней версии говорит и упоминаемая Петухом в его кулинарных прожектах рыба снеток, которая водится в том числе в озерах бассейна Верхней Волги. Впрочем, не исключена возможность, что фантазийное название Тьфуславль было образовано Гоголем по образцу названия одной из тверских вотчин – Лихославль.

В подобной неявной локализации нашло отражение общее умонастроение Гоголя второй половины 1840‐х годов – осознание им недостаточного знания России. По воспоминаниям Я. Грота, Гоголь «жаловался, что слишком мало знает Россию; говорил, что сам сознает недостаток, которым от этого страдают его сочинения»[724]. И к этом же времени относился его обширный замысел создать «живую географию России», которую мыслил как необходимое дополнение к своей поэме.

Нам нужно живое, а не мертвое изображенье России, та существенная, говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России еще в то первоначальное время его жизни, когда он отдается во власть гувернеров-иностранцев, но когда все его способности свежее, чем когда-либо потом, а воображенье чутко и удерживает навеки все, что ни поражает его <…>. Книга эта составляла давно предмет моих размышлений. Она зреет вместе с нынешним моим трудом и, может быть, в одно время с ним будет готова, —