Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Очевидно, отразилась во втором томе и смутная эпоха 1840‐х годов, на которую пришлась основная работа Гоголя над продолжением поэмы, с характерным для этого времени исканием социальной правды, выступлениями Белинского и Герцена, отголосками европейских революций 1848 года, проникновением социалистических идей в русскую печать, процессом над петрашевцами, борьбой за отмену крепостного права («Время настало сумасшедшее. Умнейшие люди завираются и набалтывают кучи глупостей», – писал Гоголь В. А. Жуковскому 3 апреля 1849 года из Москвы). Все это, безусловно, учитывал Гоголь, намечая «„пути и дороги“ к „высокому и прекрасному“»[693]. Что, впрочем, не помешало ему иронически освещать во втором томе одновременно идеи славянофильские и западнические, ознаменовавшие 1830–1840‐е годы. Ирония эта отразилась и в фигуре Кошкарева, этой «славянофильской насмешке над западниками»[694]. И в упоминании двух «огорченных людей», в котором можно было усмотреть намек на петрашевцев[695] или, шире, на «передовую, оппозиционную (западническую и славянофильскую) интеллигенцию 40‐х годов»[696].

Впрочем, как это часто бывало у Гоголя и в других произведениях, исторические применения во втором томе оставались не прямыми, но обладали обманчивой многоплановостью. Так, с историей сосланных в Сибирь петрашевцев давно уже связывается в критике одна из центральных политических аллюзий второго тома – история филантропического общества, в деятельность которого был замешан Тентетников[697]. В пользу данной версии говорят некоторые совпадения между описанной Гоголем программой филантропического общества и кружком М. В. Петрашевского, который посещали некоторые офицеры конной гвардии, студенты и в их числе Ф. М. Достоевский. Целью ориентированного на учение Ш. Фурье кружка было общее благо всего человечества (ср. у Гоголя: «Общество было устроено с обширной целью доставить прочное счастие всему человечеству от берегов Темзы до Камчатки»). Именно этой идеей был «опьянен» и сам М. В. Петрашевский и – одно время – также и Достоевский. Вспомним описание Гоголем участников филантропического общества:

…добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих одолжений сделались потом формальными пьяницами.

Мотив пьянства (опьянения – в прямом и переносном значении) появился у Гоголя, скорее всего, не случайно: характеристика филантропического общества повторяла оценку, данную им современному состоянию умов, когда Гоголь узнал о приговоре, вынесенном петрашевцам:

Много завелось повсюду бесхарактерности, бессилия, смущения в головах и пустоты в сердцах. Об утонченностях разврата уже и не говорю. Покуда я еще ничего не готовлю к печати, во-первых, потому, что сам не готов, а во-вторых, потому, что и время не такое: авось отрезвятся сколько-нибудь опьяневшие головы (письмо Гоголя А. М. Марковичу от 6 декабря 1849 г., Москва)[698].

Также и «дела с полицией», которые завязались у «филантропического общества», напоминали о подозрениях, навлеченных на себя петрашевцами из‐за планов завести собственную типографию, что в итоге привело к арестам[699]. Изменения, которые образ Тентетникова претерпел в исправленной редакции главы I (верхнем слое сохранившейся рукописи), также интерпретировались рядом критиков как реакция Гоголя на полученное им от А. О. Смирновой известие о ссылке петрашевцев в конце 1849 года и на зальцбруннское письмо В. Г. Белинского[700]. «Остроту злободневности» в этом историческом контексте приобрела также и тема «революционно-политического подполья», связанная в ранней редакции второго тома с памфлетным персонажем по имени Вороной-Дрянной[701].

Возможность подобной прямой ассоциации филантропического общества с кружком Петрашевского опроверг Ю. В. Манн, обратив внимание на гоголевское описание «двух приятелей», затянувших Тентетникова в филантропическое общество и принадлежащих к классу огорченных людей. Комментарием к эпитету «огорченные» могло служить письмо Гоголя П. В. Анненкову:

Всяких мнений о нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что все они ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или огорчены… (от 28 апреля (10 мая) 1844 г., Франкфурт).