Вторжение

А впрочем, что угодно, лишь бы не торчать в воскресенье дома. По воскресеньям мама затевала стирку, по старинке вываривала белье в огромной эмалированной кастрюле, в то время как стиральная машинка стояла без дела. В мыльном, насквозь пропотевшем воздухе дышать было невыносимо. Мама занимала компьютер в моей комнате и раскладывала пасьянсы, один за другим, вечером включала «Битву экстрасенсов» на ТНТ, а потом уходила в ванную на час, выворачивая кран с горячей водой до предела. После нее мне нравилось водить пальцем по запотевшему кафелю и оставлять собственную подпись, которая сразу же таяла и скатывалась каплями по стене, – помечала, пусть на мгновение, мамину территорию. Инициалы из рукописных «Е» – Ермолова – и «В» – Варвара – складывались в крылья бабочки.

В ванной мама скоблила пятки, проходилась ваткой, смоченной в ацетоне, по крашенным в розовый ногтям, вычищала из-под них черноту от рыбьих кишок, мазалась дешевыми кремами и рассматривала родинки. У мамы девяносто две родинки. Кто-то говорит, что родинки – к счастью, мама говорила, что родинки – к смерти.

– Чтобы дома в десять, – сказала она.

Земля щерится черными провалами. Ты бежишь, несешься, поднимая пыльные облака, перепрыгивая через трещины, которые расползаются под ногами, и, когда ты уже уверена – спаслась, понимаешь, что стоишь над обрывом.

Не импала, не канна, не гну – орикс. Точно знала, что орикс. Черно-белая маска, похожая на тест Роршаха в негативе, и длинные, острые рога. Я открыла толкователь снов на О. Пухлая голубенькая книжка с замусоленными страницами обещала все объяснить. Орел, орехи, оркестр… Конечно же, в соннике не было орикса, им не до подробностей. Я посмотрела на А: ананас, ангел, антенна, антилопа…

«Антилопа. Для девушки видеть во сне антилопу, которая оступилась и упала с высоты, – предупреждение: любовь, к которой она стремится, окажется несчастливой».

Я не верила в вещие сны. Мама верила.

В семь лет тупым кухонным ножом я вырезала на столе сердце.

Скажи, что я ее люблю.

Мама должна знать, что я ее люблю. Мама отхлестала по рукам древним символом власти и спрятала сердце под скатертью в апельсинах.

В шестнадцать лет я поверю маме. Там ему и место.

Глава 2. Утекай

Если при зрении в минус шесть носить очки на минус три, потому что ты не можешь заикнуться при маме о новых линзах, прими как данность два нижеследующих факта. Первый: люди считают тебя надменной. Встречаясь с людьми, ты презрительно щуришься, хотя на самом деле ты просто пытаешься их разглядеть. Второй: любой путь, даже знакомая тропинка через парк, потом два квартала и поворот налево во двор, ночью распадается на смазанные кадры голливудского хоррора. Сценарий банален до зевоты. Искаженные криком лица, что превращаются в кляксы теней на зыбком асфальте, звериные силуэты, что оборачиваются мусорными пакетами. Одно дело – выключить свет, натянуть до подбородка одеяло и зажмуриваться в продуманные режиссером моменты. Совсем другое – оказаться персонажем такого фильма. Подслеповатой героиней, которую убьют первой.

Стальная махина, похожая на гигантское велосипедное колесо, лениво вращала спицами над верхушками каштанов. Вознесшийся к небесам в желтой кабинке наверняка все еще видел кровоподтек заката, пока мы внизу слепли от сумерек. Темнело. Очертания колеса обозрения расплывались, и только огоньки по кругу пульсировали неоновым светом, подчиняясь неслышному ритму. А потом погас первый фонарь. Второй, третий. Огоньки погасли разом, как в зрительном зале кинотеатра. Свет вырубился, а кино всё не начиналось. Кто-то закричал.

Когда разом вспыхнули фонарики на брелоках, экраны телефонов и зажигалки, показалось, что рой светлячков заплясал между деревьями. Правда, волшебство портили вопли застрявших на колесе обозрения. Я пыталась разглядеть в темноте остановившиеся кабинки, откуда доносились крики, вперемешку, как ни странно, с повизгиваниями от смеха. Каково это – повиснуть над растекающейся чернилами бездной, между небом и землей? Как во сне, когда я ориксом замираю над обрывом? Ноги скользят, выбивая камни, не удержаться, не спастись, я лечу в пропасть и просыпаюсь, взмокшая, с застрявшим в горле криком…

мама: ты где?

В тусклом сиянии экрана телефона, на котором всплывали сообщения от мамы, я пробиралась к выходу из парка. Если при зрении в минус шесть носить очки на минус три, потому что ты не можешь заикнуться при маме о новых линзах, прими как данность, что твой слух обостряется и каждое шуршание целлофана кажется оглушительным грохотом. Хотя на самом деле нет ни единого дуновения ветерка, так что лучше не задумываться, отчего целлофан шуршит.