Введение в эстетику

Речь здесь, значит, идет о публике, которую мы – творцы или ценители – считаем достойной художественного произведения и, обратно, произведении искусства, достойном ее, ибо под видом одобрения со стороны публики мы представляем себе наше собственное восхищение. Что другое хотим мы сказать – доказывая равнодушным красоту того или другого художественного произведения, – как не то, что оно заслуживает признания со стороны многих или, в идеале, со стороны всего человечества? В случае надобности мы взываем к человечеству будущего, так сказать, к идеальному человечеству, но во всяком случае к публике.

И разве это не неизбежно, раз целью любого художника всегда была слава, даже когда он не хочет сознаться в этом? Что такое слава без публики? Слава Вольтера заключается в том, что он, так сказать, централизировал вольтерьянцев, слава Вагнера – в том, что еще существуют вагнерианцы. Иной славы нет. В тот день, когда публика перестанет связывать высший авторитет с именами Вольтера или Вагнера, о ценности их произведений можно будет говорить разве лишь в историческом смысле и в формах прошедшего времени, она перестанет существовать актуально.

Даже непризнанный апеллирует от своей среды не к самому себе, а к мысли о другой среде: «От тирании своей публики освобождаются лишь с помощью представления о другой публике»[209].

Мы не всегда мыслим эстетическую ценность в форме действительного успеха, но в форме успеха возможного мыслим ее всегда. Мы всегда подводим ее под категорию общественных явлений. Вот почему она по самому существу своему социальна.

Если, таким образом, эстетическая «ценность» имеет своим мерилом то, что обозначается старинным словечком «слава», если благодаря славе она приобретает объективное и историческое значение, то нужно сказать также, что благодаря славе она приобретает и социологическое значение, ибо сущность любого общества заключается в получившей санкцию организации: восхищение и осмеяние, успех и неуспех, известность и забвение – не является ли все это наиболее тяжелой для «художественного сознания» социальной санкцией, стократ более чувствительной для художников, чем материальные награда или наказание?

Подобно всем другим санкциям, эстетические санкции представляют собою внешние знаки внутреннего состояния сознания, чувства обязанности; санкция является, таким образом, скорее следствием внутреннего сознания, а не его причиной, как стремится показать эмпирический, в достаточной мере грубый утилитаризм, с которым не нужно смешивать социологическую доктрину.

Остается лишь отличать среди этих объективных реальностей, как среди всех прочих, реальности хорошо организованные, устойчивые и обладающие способностью сопротивления, именуемые поэтому истинными, от тех, которые привыкли называть иллюзорными или ложными, потому что они более изменчивы, менее прочно организованы и находятся в менее определенной или более неустойчивой среде. Так, впечатление минуты имеет лишь незначительную власть над индивидуумом, равно как и мода дня над обществом. Но впечатление момента приобретает власть в той мере, в какой другие впечатления мало-помалу подтверждают его и когда оно, следовательно, освящено и стало традиционным, по крайней мере, в данной среде.

Не так ли обстоит дело со всякой другой ценностью, научной или моральной, например? Имеют ли гипотезы или сердечный импульс другой критерий ценности, кроме того, который заключается в подтверждении чувством, разумом или совестью других лиц? Без этого подтверждения ничто не ручается нам за то, что мы не находимся в иллюзии, как случается во сне или при внушении, где отсутствует внешний нашему сознанию контроль.

Именно это составляет весьма реальную долю истины, заключающуюся в старом догматизме, при той существенной оговорке, что лишь полный и хорошо осведомленный релятивизм может избегнуть упрека в стремлении превратиться лишь в желательную из всех возможных и существующих традиций, т. е. в стремлении добровольно подчинить традиции личному вкусу, чтобы иметь удовольствие затем оправдать его. «Истинно прекрасные вещи, – говорит Сент-Бёв, – нравятся все более и более, чем дольше живешь и чем более приходится сравнивать». Для детского и юношеского возрастов лучшие пути – тропинки, говорит он еще; но рано или поздно надо пройти, как прошло все мыслящее человечество, по большим дорогам, т. е. чрез так сказать «легальное и санкционированное восхищение произведением искусства»[210]. Еще Буало указывал правильную точку зрения, когда он говорил о древних. «В действительности уважение, питаемое к ним, отнюдь не учитывается долговечностью их произведений, но продолжительностью восхищения ими»[211].