Введение в эстетику

Школа Брюнетьера начинает с работы архитектора, экспериментальная школа – с менее благодарного труда рабочего. Импрессионистская школа оставляет за собою набросок художника: она удовлетворяется тем, что описывает или быстро зарисовывает некоторые эффекты светотени в пейзаже; самое большее, это – свободный и размашистый набросок, не притязающий на строгую точность. Каждая из этих трех школ высказывает долю истины – весьма прекрасна цель вызывать эстетическое состояние в чуткой душе, весьма правильно начинать с общего вида, но нелепо ограничиваться одними образами и планами: рано или поздно придется дойти до стройки и терпеливо обтесывать один бутовый камень за другим. Цемент статистиков, несомненно, очень клейкий, многие испачкали в нем руки. Поверим каменщикам, после того как мы в достаточной мере налюбовались утонченными натурами, желающими быть лишь живописцами и архитекторами. Ибо необходимо, чтобы рабочие наконец соединились, если они не хотят быть бессильными каждый в отдельности.

Легко высмеять тощие результаты, полученные экспериментальной эстетикой, насчитывающей тридцать лет практики безвестных испытателей в неизвестных лабораториях, тогда как двадцать пять веков традиционной эстетики, руководимой величайшими умами, начиная с Платона, уже давно привели… к глубочайшему недоверию к ней со стороны художников и публики. Если бы от этой традиционной эстетики требовали, чтобы она делала по крайней мере шаг вперед в тысячелетие, то требование это отнюдь нельзя было бы назвать чрезмерным. Между тем она и теперь находится точно на той же точке, на какой она стояла во времена греческих софистов, во времена всех искусных пустомелей, во все времена.

Мы можем надеяться на то, что в течение следующих двух с половиною тысяч лет мы можем надеяться, что велеречивая традиционная эстетика произнесет еще больше великолепных фраз, чем в предшествовавшие века; но вместе с тем мы имеем основание надеяться и на то, что экспериментальная эстетика соберет груды точных исторических фактов и проверенных гипотез. Таким образом, научная эстетика будет строиться мало-помалу, не ожидая – согласно ироническому пожеланию Анатоля Франса – того момента, когда биология и социология будут, допуская невозможное, законченными науками. Как будто наука может быть когда-нибудь закончена или должна быть законченной, чтобы быть в состоянии приносить положительные результаты!

От экспериментальной эстетики мы вправе ожидать этих положительных результатов, ибо она в значительно большей мере, чем теория Тэна, представляет собою скорее метод, чем систему, всегда открытый путь, чем закрытую площадь. Она способна присваивать себе последовательно все открытия, ассимилировать все, что есть прогрессирующего в культуре.

Экспериментальная эстетика представляет собою систематизацию и анализ того consensus omnium, попытку установить которое, предпринятую без системы и с помощью рудиментарных методов, мы видели, говоря о современных исследованиях, у Сент-Бёва, Тэна, Брюнетьера. Между тем именно в этом consensus omnium состоит, в сущности, общий объект всех эстетиков, даже наиболее скептически настроенных в этом отношении.

Экспериментальная эстетика является в то же время синтезом всех главнейших методов, возможных в эстетике, ибо нет почти ни единого метода, которым она не пользовалась бы для выражения доли истины, заключающейся в нем. От импрессионизма она удерживает тот известный факт, что в мире существуют лишь индивидуальные мнения. В догматизме она санкционирует плодотворное убеждение, гласящее, что в области прекрасного, как и всюду, не могут не существовать необходимые, следовательно, допускающие обобщение законы. Но она стремится извлечь эти общие законы из индивидуальных фактов, а тем самым она отказывается быть абсолютным догматизмом, она становится истинно научной дисциплиной. Таким образом, экспериментальная эстетика все более и более будет создавать естественный и желательный синтез между импрессионизмом и догматизмом.

II. Социальный характер всякой эстетической ценности

До сих пор мы рассматривали эстетическую ценность с индивидуалистической, т. е. абстрактной, точки зрения, поэтому и обобщение ее приняло у нас вид производного, второстепенного и, так сказать, случайного следствия; наконец, необходимость ее, служащая ее raison d'etre, приняла у нас вид скорее влечения или наслаждения, лишенного всякой нормативной ценности, чем обязательства, императивного идеала, каковым она, в сущности, является. Такова, в самом деле, традиционная манера ставить вопрос: она глубоко индивидуалистична.