Введение в эстетику

То, что в обоих этих системах имеется плодотворность, и приводит их, при правильном их понимании, в согласие друг с другом, есть, следовательно, идея относительности. Мы видели, как она отличается в обеих системах по качеству; но понятие относительности отличается в обоих случаях и по объему: одна система понимает идею относительности уже, другая – шире. Импрессионизм исследует относительность произведений для индивидуальности и даже, в своей наиболее субъективной форме, для нашей индивидуальности. Догматизм отнюдь не устраняет этого исследования; наоборот, он дополняет его другими, совершенно подобными: он его поглощает и превосходит. Догматизм устанавливает универсальную относительность художественных ценностей по отношению не только к нам, но и к данному времени или данной среде и, если возможно, по отношению ко всем людям и ко всем временам. Если в пределе эта ценность кажется приближением к абсолюту, то в этом ничего дурного нет, ибо абсолют в искусстве, как и во всем прочем, представляет собою не что иное, как более широкую относительность: математический или идеальный предел всех возможных относительностей, которого, следовательно, мы никогда не достигнем, хотя всегда будем стремиться к нему. Чтобы лучше выяснить вопрос, скажем, наконец, что импрессионизм устанавливает психологическую (еще мало понятую) относительность, а догматизм – относительность социологическую (хотя часто слишком абстрактную). Но ничто не мешает лучше понять психологическую относительность и облечь в более конкретные формы социологическую, и тогда импрессионизм и догматизм совпадут.

Сведенные к этим границам, обе системы нисколько не противоречат одна другой; они дополняют и предполагают друг друга; каждая имеет свою ценность и свою законную роль. Каждая, в самом деле, представляет собою лишь необходимый фазис, через который другая должна при нормальном ходе вещей пройти для того, чтобы завершить его полное развитие; через него проходит мысль всякого критика по поводу каждого суждения, безразлично, сознает ли он это или нет.

Ибо если всякое познание или чувствование есть субъективная реакция на внешние впечатления, то вполне законно изолировать и отдельно анализировать каждую из этих реакций. Но почему останавливаться на одной? С известных точек зрения, это несомненно желательно – например, чтобы тем самым создать другое художественное произведение. Но с других точек зрения – чтобы, например, написать научную работу о искусстве и чтобы заодно лучше постичь произведение и личности, – еще законнее, еще желательнее изучить многочисленные личные реакции в том, что их разъединяет, и в том, что они имеют общего.

Критики-импрессионисты присваивают себе, словно завоевание, право противоречить друг другу, синтезирует эти расходящиеся впечатления лишь их личность. Но объективная критика слишком серьезно относится к их игре: она сама себя выдвигает как синтез всех расходящихся впечатлений: догматизм объективной критики носит более импрессионистский характер, чем сам импрессионизм!

В самом деле, какая разница для конечного вывода, произведен ли синтез этих противоречивых данных известным индивидуумом самостоятельно или же на основании различных свидетельств многих других людей? Тот, кто плывет по разрозненным течениям большой реки, не знает их далеких источников, но откуда бы они ни пришли, течение несет его.

Вот почему серьезные критики, в сущности, всегда представляли себе вариации своего скрытого импрессионизма лишь как средство дополнения одних своих идей другими, т. е. они совершают внутри себя и без метода ту самую работу, которую объективная или экспериментальная критика пытается методически выполнить на разных индивидуумов. Жюль Леметр высказал о Руссо, с промежутком в шестнадцать лет, два радикально противоположных мнения; соединенные, они в целом весьма правильны, бесконечно вовсе правильны, чем каждое из них, взятое в отдельности. «Противоречие, в какое впадает автор, – говорит по этому поводу Фаге, – ничего не доказываете разве лишь то, что тот, кто возвышается таким путем до понимания, обладает хорошим интеллектом… Я был бы в отчаянии, если бы никогда не противоречил себе. Я не знаю другого способа совершенствования, кроме противоречия, по крайней мере, частичного»[205].

Импрессионизм, возведший себя в абсолют, является худшим из видов догматизма. Худшим из видов импрессионизма является догматизм, не познавший себя и выступающий как импрессионизм: это также случается. Но большое число синтезированных импрессионистских впечатлений образует вполне приемлемый догматизм, ибо он относителен или, по крайней мере, должен быть относительным. Это именно хорошо поняла экспериментальная школа эстетики и современной критики.