Введение в эстетику

Автор задается целью «установить безличную, коллективную, объективную критику наряду с индивидуальной; эта объективная критика опирается на критику индивидуальную, и так как она лишь благодаря ей и существует, то она менее всего думает о ее уничтожении»[203].

Критик при этом совершенно стушевывается, или, точнее, он становится вне всяких партий, в один ряд с другими критиками; и вывод, к которому он стремится, будет уже не выражением его личного мнения, но синтезом самых различных мнений, выраженных наиболее компетентными судьями по поводу известного произведения искусства.

«Важно дать читателю типичные решения человечества относительно изучаемого им предмета – таков принцип этого метода». Такой синтез представляет многочисленные удобства. Прежде всего, он в сложности своей богаче всякого индивидуального мнения, даже мнения наиболее компетентного судьи. Согласно «величественному парадоксу» Гёте, «истинным человеком является лишь человечество». «Индивидуум имеет величайшие шансы достигнуть истины, красоты и добра, когда он представляет своему разуму, чувству и морали возможность пользоваться универсальным разумом, чувством и моралью». «Поскольку человек – существо общественное, мысль человечества интересует его не менее, чем его собственная».

С другой стороны, всякий индивидуум, возвышаясь таким образом над своей ограниченной личностью, приобретает независимость и терпимость.

Новый метод, следовательно, одновременно улучшает изучение избранных произведений искусства и возвышает духовный облик лица, высказывающего суждение.

Таким образом, «объективная критика» художественного произведения будет представлять собою синтез всех эстетических суждений, высказанных о нем человечеством. Она не опускает ни одного из них, начиная с мнения профессионального критика, специализировавшегося на данном вопросе, и кончая малосведущим читателем, черпающим свои сведения из скудных маленьких библиотек; она обращается к свидетельству художников, светских людей, верующих или скептиков, консерваторов или революционеров, или даже к представителям другого искусства, которые должны сначала перевести литературное произведение на язык своего искусства, наконец, к представителям различных наций. Каждый понимает по-своему, и все эти способы понимания имеют право на существование, все имеют свою собственную ценность.

Но если мы можем допускать все мнения, то только при непременном условии взвешивания их. Было бы нелепо отнести к одному и тому же разряду мнение известного критика и мнение едва грамотного рабочего. Мы представим все типичные решения, но лишь действительно типичные, иначе мы бесполезно перечисляли бы их до бесконечности. Таково положение второй проблемы.

Но ведь решение «типично, когда оно собрало большое число свидетельств в свою пользу; когда можно предполагать, что оно соберет их в силу многочисленности читателей произведения, в котором это решение выражено; когда оно – решение первоклассного специалиста или многих второстепенных специалистов; когда оно принадлежит знаменитому человеку, одно имя которого типично; когда оно является мнением типичной группы людей. Оно будет тем более типичным, чем более велико число критериев, на основании которых оно будет принято»[204].

Остается сделать последний шаг – выразить эти разные степени данности в числах. Мы рассматриваем эстетическую сторону человечества как область своего рода народовластия: наиболее «человеческим» суждением будет то, где каждая часть человечества будет выражена дробью. Если наиболее выдающийся человек может говорить лишь от имени бесконечно малой доли человечества, скажем даже 1/100, то самым точным выражением этого «народовластия», перенесенного в область искусства, будет точный подсчет мнений всех людей. Правда, фикция всеобщего избирательного права, по крайней мере во Франции, состоит в том, что при этом не учитывается влияние, оказываемое одним индивидуумов на других, и его авторитет; но если поставить целью быть точным, то эту фикцию необходимо даже выдвинуть. «Это – всеобщее голосование, но с множественными вотумами». Разве нельзя сказать в общем, без претензии на что-либо большее, чем отдаленное приближение, что мнение такого-то писателя об определенном предмете имеет вдвое большую ценность, чем мнение другого; иными словами, что оно вдвое типичнее? Тогда достаточно снабдить имя этого автора удвоенным коэффициентом.

Этим весьма утонченным методом, естественно, очень трудно пользоваться: особенность его в том, что он рельефно подчеркивает различные трудности вычисления в данном случае; трудности эти имеются налицо и при всех других методах, но там их пытаются, наоборот, скрыть, над ними легко одерживают победы под покровом тайны и произвола.