Введение в эстетику

Такие исповеди, очевидно, глубоко индивидуальны. Но оставаясь таковыми, они ничего не выигрывают: значение их чрезвычайно увеличивается от сопоставления с другими, сходными или отличающимися от них исповедями, – сопоставления, совершаемого хотя бы в целях лучшего противопоставления и более отчетливого сознания этой противоположности. Это будет делом статистики.

То, что моралисты охотно называют «моральным чувством» или «моральным сознанием», пытаясь угадать и выразить в своих системах его оттенки, представляет собою не что иное, как своего рода арифметическое среднее, выведенное из всех «исследований сознания», производимых над самими собою, при всевозможных обстоятельствах, людьми, тонко чувствующими моральные ценности. И разве этика не выигрывает – и в теоретическом и в практическом отношениях, – систематизируя эти субъективные впечатления, группируя (и одновременно различая) всевозможные характеры и интеллектуальные или эмоциональные особенности? Но так как этика пока представляет собою скорее моральную риторику, чем науку о морали, то она выполняет все это в крайне сбивчивой форме, как все вообще виды риторики. В наши дни едва ли найдется несколько социологов, вполне сознающих эту новую огромную задачу и стремящихся мало-помалу методически разрешить ее при помощи терпеливо выполненных монографий, в которых встречаются проблески предвосхищения – в разумных границах – будущего.

Почему бы «эстетическому сознанию» равным образом не стать для будущей эстетики синтезом «исследований эстетического сознания», которые следовало бы производить всем истинно чутким к красоте лицам? Во всяком случае, это одна из важнейших задач научной эстетики[202].

Подобные анкеты тесно связывают проблему объяснения с проблемой ценности; последняя всюду заранее предполагается, так как вопросы всегда касаются суждений о ценности; каждое экспериментируемое лицо просят анализировать его положительные впечатления от прекрасного; если этот анализ не выполняется, значит, самый вопрос был плохо понят; следовательно, экспериментатор должен удостовериться в правильном понимании экспериментируемыми лицами их задачи: подобно историку, он должен взвешивать и проверять ценность каждого свидетельства.

Но экспериментаторы, которых мы назвали аналитиками, бессильны пред индивидуальными различиями экспериментируемых лиц, так как они не могут изучить вполне каждое из них; они бессильны в вопросе той или иной степени компетентности экспериментируемых лиц или, вернее, отсутствия у них всякой компетентности, требуемой для оценки столь чуждых нашим обычным эстетическим суждениям предметов, как абстрактные размеры четырехугольника; таким образом, Фехнер выпутывается из затруднения лишь тем, что, исключив лиц невежественных или по профессии привычных к подобной оценке, он считает одинаковыми всех образованных и средних экспериментируемых лиц – прием в достаточной мере грубый.

Но способ более конкретных анкет еще сильнее затрагивает всю личность или, по крайней мере, эстетическую компетентность каждого субъекта. Хорошо и более глубоко составленные вопросники, вроде вопросников Бине или Верной Ли, позволяют экспериментатору – которого в этом случае лучше назвать наблюдателем – самому произвести эстетическую оценку и проверить ее затем на полученных ответах. Оценки де Кюреля или какого-либо талантливого музыканта, несомненно, будут иметь иное значение, чем оценка какого-нибудь любителя. Но существуют категории избранных «экспериментируемых лиц», компетентность которых, так сказать, неизменна, служит общим достоянием и всеми признана: эстетики, историки искусства, художественные критики. Почему бы не превратить их в отличнейшую «Versuchspersonen» новой экспериментальной эстетики? И почему бы не выразить различие их значения в цифрах? Ибо мы могли, например, в суждении об Оне или Золя выставить на первый план французских критиков Брюнетьера, Леметра и Франса; мы не затруднились бы указать других критиков, отнесшихся более благосклонно к этим авторам, но общественное мнение придает им лишь второстепенное значение; что же касается литературных критиков, берущих под свою защиту наших романистов-фельетонистов, то никто с их мнением не считается – если не с коммерческой, то, по крайней мере, с эстетической точки зрения они находятся на последнем плане. «Реклама» их может содействовать продаже литературного произведения среди простой публики, но не может снискать ему признания настоящей публики, публики знатоков, которых масса признает и приветствует, относясь к ним то с уважением, то с иронией и враждой, но во всяком случае считаясь с ними.

Нельзя ли систематизировать этот прием, крайне банальный в его малоисследованных формах? Он принял бы к любопытному применению метода – к объективной или безличной критике Эрнеста Лиштанберже.