Введение в эстетику

Но художественное творчество требует непроизвольности интуиции и исключает методический труд, «ремесло», к которому Лабрюйер хотел отчасти свести критику, требующую, согласно его мнению, больше здорового интеллекта, терпения и привычки, чем вдохновения и таланта. «Пусть мне говорят, что критики не должны отдаваться непосредственному впечатлению. Я же всегда буду стараться сберечь, как дар небесный, впечатление тайны, которое производит на меня возвышенное в поэзии и в искусстве. Иногда хорошо бывает не нарушать иллюзии»[122].

Наконец, какие объективные методы можно было бы применить в эстетике? Ее построения – лишь произвольная игра понятий. «В эстетике, в этом заоблачном царстве, можно аргументировать больше и лучше, чем в какой-либо другой области. Но именно в ней нужно быть настороже, нужно опасаться всего: безразличия и пристрастия, холодности и страстности, знания и невежества, искусства, ума, утонченности и невинной непосредственности, которая опаснее хитрости». (Вот какие сюрпризы преподносит иногда импрессионизм! На протяжении почти полстраницы мы верили в невинную непосредственность Анатоля Франса в литературе. Судя же по этому параграфу, ее уже нет. Существует логика непоследовательности; это и есть импрессионизм.)

«В области эстетики, – говорит дальше Франс, – опасайся софизмов, в особенности когда они будут изящными; а в ней встречаются софизмы замечательные». (Импрессионизм, например?) «Не доверяй даже математическому уму, столь совершенному, столь возвышенному, но и столь тонкому, что аппарат этот может работать лишь в абсолютной пустоте, и одна пылинка, попавшая в колеса, достаточна для того, чтобы испортить его».

Итак, напрасны попытки основать теорию искусства на известных, уже сложившихся науках. «Эстетика лишена всякого прочного фундамента. Она – воздушный замок. Многие хотели обосновать эстетику на этике. Но этики здесь нет, нет здесь и социологии, нет также и биологии».

Когда, следовательно, нам говорят о будущности эстетики, или о эстетике будущего, наше воображение находит себе богатый материал для фантазирования: «Когда будет построена биология, т. е. через несколько миллионов лет, тогда, быть может, явится возможность построить и социологию. Это будет делом многих веков; после чего легко будет построить на прочных основаниях науку эстетики. Но тогда наша планета будет очень стара и приблизится к концу своего предназначения»[123].

Более практично поступают догматики, когда они охотно взывают к совершенно другой силе, наличной и положительной. Но чего она стоит? «Чтобы обосновать критику, говорят о традиции и о consensus omnium. Но его нет. Мнение – правда, почти всеобщее – благоприятствует некоторым произведениям. Но происходит это в силу предрассудка, а вовсе не в силу выбора и сознательного предпочтения. Произведения, нравящиеся всем, это те, которых никто не исследует. Их принимают как ценную ношу, которую передают другим, не разглядывая. В самом деле, разве вы верите в то, что наше восхищение пред греческими и латинскими или даже французскими классиками действительно свободно и независимо от традиций?»[124].

Нужно избегать этой иллюзии, которая то вздорна, то наивна – смотря по тому, исходит ли она от глупца или от художника, так как она весьма свойственна обоим, – но всегда при этом груба и опасна. «Если будущая раса сохранит некоторое воспоминание о нашем имени или наших писаниях, то мы можем предвидеть, что мысль наша будет нравиться лишь благодаря остроумным софизмам и противоречию здравому смыслу, ибо единственно это увековечивает труды гения. Долговечность шедевров искусства обеспечена ценою чрезвычайно жалких интеллектуальных приключений, в которых вздор педанта подает руку остроумным каламбурам артистических душ. Я не боюсь сказать, что в нынешнее время мы ни один стих «Илиады» или «Божественной комедии» не понимаем в том смысле, какой первоначально был вложен в него»[125].

Таким образом, согласованность суждений, когда она имеет место, отнюдь не ценна. «Всеобщее согласие, достаточное для образования и сохранения обществ, оказывается недостаточным, когда речь идет об установлении превосходства одного поэта над другим»[126]. Истинным источником согласия всегда служит рутина: орудие мира для стада, но не орудие вкуса для свободного человека.

«Дух подражания, столь могущественный у человека и животного, необходим нам для того, чтобы жить не слишком заблуждаясь; мы привносим его во все наши действия, и он господствует над нашим эстетическим чувством. Без него мнения в области искусства были бы еще более различными, чем в настоящее время». «Все зависит от начального момента: мы видим, что труды, вызвавшие презрение в момент своего появления на свет, располагают немногими шансами понравиться когда-либо и впоследствии, и, наоборот, произведения, прославленные с самого начала, долго сохраняют свою репутацию и почитаются даже тогда, когда они становятся уже неудобочитаемыми».[127]