Введение в эстетику

Наконец, не заключается ли верх импрессионизма в умении при случае догматизировать? Когда Брюнетьер докторальным тоном поучал, что «суждение и наслаждение – две различные вещи», то Леметр в свое время лишь улыбался на это. Не поднимаются ли на эти верхи импрессионизма лишь затем, чтобы впоследствии отречься от него? Или же это скорее политическая, чем литературная эволюция? Как бы то ни было, но в настоящее время мы видим Леметра в полном согласии с его противником, ибо его «Шатобриан» представляет собою лишь длинную вариацию на следующие две противоположные темы: «Смотрите, как сурово я сужу его! – Смотрите, однако, как я люблю его!» К таким внезапным переменам мы привыкли лишь в другой плоскости и лишь со времени «la grande Affaire». По проверке оказалось, однако, что здесь речь идет именно о литературном убеждении, а не о profession defoi во время избирательной компании. Случай этот нетяжелый: немножко импрессионизма отдалило Леметра от догматизма, большая доза импрессионизма привела его туда обратно. В наказание он стал способен перечитывать полное собрание сочинений Брюнетьера.

III. Истинные причины возникновения импрессионизма

Импрессионизм, как сознательное направление, учение новое. Название свое он несомненно позаимствовал от книжки Жюля Леметра: «Impressions de theatre». Но потенциально импрессионизм существовал всегда: никогда не было недостатка в людях, полагающих, что их личные впечатления гораздо более заслуживают внимания публики, чем любое другое произведение или любой автор, хотя впечатления эти лишь личные или скорее именно потому, что они личные. Разница лишь в том, что в известные эпохи, например в наше время, избыток этого индивидуализма или этой чувствительности находит себе признание в литературе; тогда как в другие времена и в глазах другой публики подобные излияния признаются художественным произведением лишь в том случае, если они преподносятся под маской объективного и отвлеченного рассуждения, подобно тому, как в некоторые эпохи наиболее субъективный актер вынужден был надевать маску и напяливать на себя котурны, чтобы сделаться трагиком или комиком; тем не менее он не утрачивал своей индивидуальности. Равным образом и «мемуары» для того, чтобы прослыть за произведение искусства, часто должны были принимать форму мнимого романа, тогда как в настоящее время мы предпочитаем правдивый рассказ вымыслу и наши романы имеют даже тенденцию, наоборот, стать простыми мемуарами.

Итак, импрессионизм такое же старинное направление, как и догматизм, de jure, если не de facto. Догматик не более как человек, имеющий свои склонности и вкусы и из-за снисходительности по отношению к публике (а также, несомненно, к самому себе) испытывающий потребность приписывать их всему миру. Раньше, чем предлагать их любому встречному, он считает своим долгом поднимать свои индивидуальные впечатления на высоту универсального разума. Такое художественное предпочтение является делом индивидуального темперамента у художника, у публики же главным образом быть может делом установившегося вкуса, ибо без подходящей, хорошо подготовленной к принятию его публики этот род литературы был бы мертворожденным.

Из этого следует, что когда Лагарп или Вилльмен судят лишь о произведениях, «освященных временем», то их притязания на универсальность своего собственного вкуса не всегда на расстоянии века задевают нас.

Но когда какой-нибудь Планш или Низар догматически трактуют своих современников, а эти современники именуются Мишле или Виктор Гюго, то сектантское суждение этих псевдоклассиков вполне определенно представляется нам на расстоянии индивидуальным вкусом, возведенным в закон – или даже хуже – в догмат; иногда в основе суждения лежит даже личная вражда, каприз, в интересах дела великодушно приписанный универсальному разуму, инстинкту, чувствам, интуиции, здравому рассудку, неизменным принципам вкуса, абсолютным правилам прекрасного.

Еще раз повторим: импрессионизм прямо противопоставляется не идее догматизма, а идее науки.