Введение в эстетику

Со времен Аристотеля повторяют почтенное изречение, позаимствованное им у Платона, который слышал его от самого Сократа: «Наука возможна лишь об общем». Но ведь можно было бы сказать: «Вне индивидуального нет искусства»; нет, значит, и науки об искусстве или научной художественной критики. При этом просто забывают добавить, что уже на протяжении четырех по крайней мере столетий – т. е. со времени смерти аристотелевской схоластики – критерий проверки на основании фактов и конкретной приложимости составляет аксиому, значительно более распространенную у всех современных ученых, которые в области современной науки должны иметь в наших глазах не меньший авторитет, чем Сократ, открыто признававшийся в том, что в области науки он знает лишь одно: что он ничего не знает.

Но что такое конкретный факт, если не своего рода индивидуум? Чем был бы закон физиологии, помимо его приложения к существам, каждое из которых столь же единственный в своем роде экземпляр, столь же особенный, как вы и я? Такой закон подлежал бы переделке. Что может быть более своеобразного, чем траектория луны, которая буквально никогда не проходит чрез одну и ту же точку неба, так что каждый миллиметр ее орбиты является совершенной новинкой по отношению к предыдущему? Между тем есть ли что-либо более научное, чем закон этого движения, хотя установление его с достаточным приближением продолжает оставаться трудным делом: ибо истинное наказание астрономов заключается в том, что при каждом новом затмении ошибка их достигает по крайней мере нескольких сотых секунды? Кто поэтому приходит в смущение при мысли быть индивидуальным, как луна, у того решительно дурно направленный ум!

Стоит лишь отказаться от признания – на правах догмата – подразумеваемого импрессионизмом постулата, согласно которому каждый индивидуум в природе и обществе или даже каждое отдельное впечатление в индивидууме составляют «как бы государство в государстве», и импрессионизм окажется лишь недостаточным догматизмом. Он становится эстетическим релятивизмом. Приведенная же догматическая формула, когда она отражает современные социологические тенденции, выражает все то, что импрессионизм внес положительного в современную эстетику; и пренебрегать этой положительной частью отнюдь, между прочим, не следует.

Античные метафизики – реалисты – в согласии с древним Гераклитом говорили: «Дважды в одну и ту же реку не войдешь». В самом деле, река все время течет и меняется. Идеализм новейшей философии охотнее скажет: «Одну и ту же книгу дважды не читают». Не книга изменилась между двумя чтениями, но мы. Однако вывод остается тот же. Какой вывод? Что существует лишь становление, бывание, но отнюдь не закон? Почему бы не сказать: существуют лишь эволюция и законы эволюции? Философия иногда колеблется в выборе между двумя этими гипотезами, наука – никогда.

Внутренняя логика хорошо понятого импрессионизма приводит к истолкованию его как помолодевшего – т. е. ставшего относительным и, если возможно, научным – догматизма. Помимо этого рационального истолкования возможно еще лишь одно: так как импрессионизм всецело отдается исключительно индивидуальным впечатлениям и заботится прежде всего о том, чтобы не нарушить их индивидуальности, то роль его свелась бы – как это справедливо по отношению ко всякому скептицизму – к молчанию. И поистине было бы обидно за литературу, если бы Франс или Леметр столь далеко зашли в импрессионизме…

Включить лучше понятный догматизм в импрессионизм или, что то же, разумный импрессионизм в научный догматизм – таков идеал.

В этом смысле Густав Лансон превосходно показал, как импрессионизм должен быть не целью, а средством – и средством существенным, хотя это звучит парадоксально, – для так называемого объективного метода.

«Было бы более научным признавать и точно установить роль импрессионизма в наших исследованиях, чем отрицать его… Раз импрессионизм является единственным методом, дающим нам чувство энергии и красоты художественных произведений, то следует открыто применять его для этой цели; но тем самым мы в то же время решительно ограничиваем его»[147].

Итак, достаточно свести импрессионизм к тому, чтобы он не выходил из собственных границ. «Импрессионистская критика неоспорима и законна, когда она держится в пределах своего определения… Человек, описывающий то, что происходит в нем, когда он читает книгу, и ничего, кроме своих внутренних переживаний, не утверждающий, дает истории литературы ценное свидетельство, и такие свидетельства никогда не будут встречается в изобилии… Откровенный импрессионизм, мерило реакции духа на книгу, мы принимаем: он нам полезен»[148].