Введение в эстетику

Фактически истинное значение импрессионистской эстетики или критики заключается, как это хорошо отметил Брюнетьер, в несомненно растущем индивидуализме; но в еще большей степени служит она симптомом вторжения в сферу критики писателей, одаренных художественным темпераментом, помимо своей воли ставших критиками или эстетиками. Но творчество и оценка требуют двух различных складов ума, которые, хотя и не абсолютно несовместимы – слишком многие примеры доказывают противное, – все же не менее противоположны по своим тенденциям и функциям, чем интуиция и размышление, синтез и анализ. Неудивительно поэтому, что иные критики хотят из своего суждения о произведении сделать, хорошо ли, дурно ли, другое художественное произведение. Эта особенность весьма приятна в одном смысле, но, с других точек зрения, она, очевидно, представляется недостатком, подобно тому, как недостатком было бы незаконное введение поэзии или красноречия в трактат по естественной истории или сравнительному праву. В полуимпрессионистском Сент-Бёве, авторе «Lundis», слишком часто находим автора «Volupte» или «Pensees de Joseph Delorme»: после того как он последовательно пробовал писать – и не без успеха – рассказы, стихи и главным образом драматические произведения, он вернулся, наконец, к критике, и, прежде всего, затем, чтобы анализировать с психологической и моральной точек зрения более людей, чем произведения. Жюль Леметр в критике – наполовину удавшийся художник. Анатоль Франс, занявшийся этим видом литературы лишь, как интермедией, является, при всей оригинальности своего очаровательного таланта – и благодаря ей – наполовину удавшимся критиком, а его впечатления – псевдокритикой. Это, впрочем, не умаляет того выдающегося значения, которое имеют оба эти писателя в современной литературе.

Итак, возникновение импрессионизма не столько отмечает господствующее направление идей, сколько служит одним из следствий чрезмерного развития критики. В нашей литературе критика стремится сама стать формой искусства, как во все эпохи утомления, когда творческая способность ослабевает и, слишком предаваясь самоанализу и анализу других, наконец иссякает и всецело отдается изучению прежних художественных творений в силу недостатка истинной оригинальности в настоящем.

Таким образом, великий спор между импрессионизмом и догматизмом – относительно поверхностный спор: упреки, взаимно высказываемые обеими сторонами, заключаются в том, что противник, в сущности, имеет те же самые идеи. Еще более утешительно то, что на самом деле обе стороны правы: между импрессионизмом Брюнетьера и догматизмом Леметра или Франса существует, если так можно выразиться, лишь разница в степени.

Как развитие естественных наук привело к отказу эстетике в нормативном характере, так точно, говорит один современный немецкий теоретик эстетики, современное развитие искусств приводит порой к отрицанию возможности обобщать эстетические суждения. В самом деле, оно приводит к возвеличению не пассивных и внешних условий, как в школе Тэна, но, наоборот, творческой мощи, мощности и свободы художника или лица, воспринимающего произведение искусства. С этой точки зрения, у нас не было бы иного эстетического закона, кроме свободного от правил проявления индивидуальности, оригинальной, могучей и гениальной. Все предписания, которыми хотели бы ввести ее в определенные границы, лишь стеснили бы ее и умалили ее значение вместо того, чтобы помочь ей развиться, – правилом служит, с этой точки зрения, отсутствие правил. Вдохновение не кодифицируется, его нельзя возвести в общее правило. Таким образом, эстетика свелась бы к сборнику субъективных впечатлений, вся ценность которых заключалась бы в тонкости и исключительности замечаний: такова специальная логика импрессионизма.

Однако эта отрицательная концепция эстетики соответствует поистине бессмысленному пониманию природы эстетических норм: обычно воображают, что этим термином прикрывается лишь беспредельный догматизм, как будто нормы непременно должны быть лишь узкими, негибкими, непреложными, абстрактными, априорными, узко партийными, в частности – классическими, академическими, исключающими всякую эволюцию! Правда, в прежнее время они слишком часто выказывали себя именно такими – чисто интеллектуальными формами, исключающими всякую чувственно опосредствованную интуицию и всякую самостоятельность. Но разве прогресс современной науки не освоил нас с идеей законов, приспособляющихся к движению, жизни и эволюции вещей?[145]

Понятие о неизменной сущности прекрасного, о неподвижном и сверхчувственном архетипе, существующем ранее всякой конкретной реализации прекрасного, должно исчезнуть из современной эстетики, как исчезли все прочие схоластические сущности пред более простой и более верной идеей закона, являющегося лишь отношением между фактами.