Введение в фантастическую литературу

Но рассказчик идет дальше, открыто присоединяясь к мнению героя о том, что безумие и грезы есть не что иное, как высший разум. Вот как об этом говорил сам герой: «Рассказы же тех, кто видел меня таким, раздражали меня, когда я слышал, что они приписывали умственному расстройству все мои слова и движения, совпадавшие с разными фазисами видений, которые имели для меня полную логическую связь» (с. 173; ср. высказывание Э. По по этому поводу: «Наука еще не сказала нам, не является ли безумие высшим видом разума», Рое 1966, с. 95). Ср. также: «Идея, которая открылась мне некогда в видениях, идея о возможности для живого человека общаться с миром духов, давала мне надежду…» (с. 211). А вот что говорит рассказчик: «Я попробую… описать впечатления долгой болезни, протекавшей в глубоких тайниках моей души. Не знаю, зачем я сказал здесь слово болезнь, потому что никогда, что касается меня самого, я не чувствовал себя более здоровым. Иногда я думал даже, что моя сила и деятельность удваиваются… воображение приносило мне бесконечные наслаждения» (с. 150). «Как бы то ни было, я думал, что человеческое воображение не создает ничего, что не было бы истинным в этом мире или в других, и я не мог сомневаться в том, что я видел так отчетливо» (с. 190).

В этих двух цитатах рассказчик открыто заявляет, что виденное им во время своего так называемого безумия есть всего лишь часть действительности, следовательно, он никогда не был болен. Но если каждый из приведенных пассажей начинается с формы настоящего времени, то глагол последнего предложения снова стоит в имперфекте и снова делает читательское восприятие двойственным. Обратный пример дают нам заключительные фразы «Аврелии»: «я мог теперь судить уже более здраво о мире иллюзий, где я жил некоторое время. Однако я счастлив приобретенными при этом убеждениями…» (с. 268).

Итак, «Аврелия» представляет собой оригинальный и законченный образец фантастической двусмысленности. Эта двусмысленность действительно связана с безумием, но, если читая Гофмана, мы задавали себе вопрос, безумен ли герой или нет, то здесь нам известно заранее, что поведение героя именуется безумием; вопрос заключается в том (именно в этом пункте возникают сомнения), не является ли безумие действительно высшим разумом. Только что сомнения касались восприятия, теперь они относятся к языку; читая Гофмана, мы не знаем, как назвать некоторые события, при чтении «Аврелии» колебания переносятся как бы внутрь названия, и мы начинаем сомневаться в его смысле.

3. НЕОБЫЧНОЕ И ЧУДЕСНОЕ

Вечно исчезающий жанр фантастического. — Фантастическое-необычное. — «Оправдания» фантастического. — Фантастическое и правдоподобное. — Необычное в чистом виде. — Эдгар По и опыт границ. — Фантастический жанр и детективный роман. — Синтез обоих жанров: «Чрезвычайный суд». — Фантастическое-чудесное. — «Влюбленная покойница» и метаморфоза трупа. — Чудесное в чистом виде. — Волшебные сказки. — Подразделения фантастического жанра: фантастическое гиперболическое, экзотическое, орудийное и научное (научная фантастика). — Похвала чудесному.

Мы убедились, что фантастическое возникает лишь в момент сомнения — сомнения как читателя, так и героя, которые должны решить, принадлежат ли воспринимаемые ими явления к «реальности» в том виде, как она существует в общем мнении. В конце повествования читатель, если только не сам герой, все же принимает то или иное решение и тем самым покидает сферу фантастического. Если он решает, что законы реальности не нарушены и позволяют объяснить описанные явления, тогда мы относим произведение к иному жанру — жанру необычного. Если же, наоборот, он решает, что следует допустить существование иных законов природы, с помощью которых можно объяснить явление, то мы вступаем в сферу чудесного.