Введение в общую культурно-историческую психологию

Хайдеггер, очевидно, совершенно прав, считая, что Дильтей занимается литературными портретами не случайно, а пытаясь понять действительную психологию человека определенной эпохи. В начале жизнеописания Дильтей тонко рисует мир Шлейермахера – мир Германии накануне войн с Наполеоном.

«Это было удивительное время, в которое Генц и Гумбольдт, Фихте и Шлегель были объединены одним кругом.<…> Но во главе этого движения стояли романтики.

Романтизм переживал тогда, по выражению остроумного критика, свои грубые времена.<…> Романтики обещали высшее и удивительнейшее: представить бесконечное в поэзии, создать искусство, которое само бы отпочковалось из религии, охватить все формы и все вещества мира для решения этой великой задачи, связать в единое целое искусства и науку, поэзию и жизнь. <…> Границы приличного и неприличного – и те не принимались юными гениями во внимание. Общество, которое столь долго испытывало давление благоразумной умеренности (привычки держаться ”золотой середины”), все принимало снисходительно, но только не скуку и не неловкость. Впервые Берлин был центром литературной Германии, впервые и в нем, как казалось, развивались формы общения, свойственные большому городу. Как отличалось это общество от того, которым блистал за десятилетие до этого Веймар. В обоих городах проявлялось глубокое стремление немецкой поэзии перестроить жизнь по законам искусства» (Дильтей, 1998, с.187).

А вот далее следуют слова, на которые я хочу обратить внимание: «Исходя из этого становится ясно, как возникли Шлейермахеровы ”Речи о религии” (Одно из самых ранних произведений Шлейермахера. – А.Ш.), какого рода был тот круг, в котором они были прочитаны и что людям этого круга дала их своеобразная форма. Он дал язык тому, что двигало дружбой в самом ее сокровенном» (Там же). Что было понятно, о каком языке говорит Дильтей, я приведу слова Шлейермахера, которые Дильтей использует, чтобы объяснить и свое видение религии, связывающей чувство с мышлением:

«Как человек я держу речь, обращаясь к вам от священных тайн человечности по моему усмотрению, от того, что было во мне, когда я еще в юношеских мечтаниях искал неизвестного, от того, что с тех пор как я мыслю и живу, составляет наисокровеннейшую путеводную нить моего бытия» (Там же). Дильтей цитирует Шлейермахера, словно говоря о себе, словно объясняя собственный уход из теологии: «В действительности ”Речи” были направлены равным образом и против сторонников существующей религии, так и против тех, кто ее презирает. Не в ограниченной форме догмы, культа или морали видится ему религия – он ищет ее в сокровенных глубинах чувства.”Она – встреча универсальной жизни с конкретной, особенной, она не исполняется, не случается ни в какое время и не образует ничего конкретного; она есть непосредственное, священное перемешивание, перемалывание Универсума с обретшим плоть разумом. Вы лежите тогда непосредственно на груди бесконечного мира. Вы проникаете тогда этим взглядом в его душу, так как Вы чувствуете все его силы, и его бесконечную жизнь как Ваши собственные”. И из этого чувства бесконечного возникает потом любое действие, и мышление, и воление» (Там же, с.189).

Вот истоки его интереса к жизни Христа и вот истоки его критики естественнонаучного метода в применении к психологии. «Нравственная самостоятельность человека и право на своеобразие» (Там же, с. 190) не позволяют применять к нему те же методы, что и к бездушной природе. По сути это исходная точка и обоснования наук о духе.

Об этом можно говорить подробнее, а можно и ограничиться сказанным. Но еще один штрих из совместной биографии Шлейермахера и Дильтея я считаю необходимым. Шлейермахер был последователем Платона:

«Со времен воцарения наук мало что изменилось. Даже и откровенно поддельные тексты принимались без всякой критики, а порядок диалогов производился исходя из весьма ограниченной точки зрения. Лишь только когда вновь воцарившаяся спекулятивная философия, отцами которой были Спиноза и Платон, снова спровоцировала изучение Платона, Вольф, Хайндорф, Шлегель и Шлейермахер обратились к данному материалу. С именем Шлейермахера связана новая эпоха в изучении этой философии. Именно тогда Шлегель сподвиг его на совместное участие в переводе и представлении платоновской философии в систематическом виде.<…> В то время как Шлейермахер, несмотря на многочисленные служебные дела, переводил один диалог за другим, Шлегель давал обещания, медлил, выжидал. Шлейермахер наконец был вынужден разорвать контакты <…> И он один начал гигантское предприятие – благодаря ему Платон впервые заговорил по-немецки, он заложил научные основы критики его произведений, благодаря ему был дан мощный импульс изучению Платона» (Там же, с.192).