Введение в прикладную культурно-историческую психологию

«Англо-русский словарь» Мюллера либо делает то же самое, либо говорит о грамматическом подлежащем. «Новый большой англо-русский словарь» Апресяна и Медниковой повторяет то же самое. Наши словари будто не знают о том, что в других языках у слова субъективность могут быть дополнительные, оценочные значения, которые нам стоило бы знать и учитывать. Они переводят эти слова кальками, не утруждая себя мыслью о том, что мы поймем иностранцев не так, как они хотят, а вложив собственное понимание в их слово.

Один из толковых словарей английского языка – «Харраповский карманный словарь английского» Коллина приводит значения, которые, мне думается, ставят некий предел, дальше которого оценочность в использовании слова «субъективность» в английском не идет: «subjektive – seen from your own point of view». Это не предвзятый и не недостоверный – это всего лишь личностный: видимый с моей собственной точки зрения. И это никак не выходит за рамки философского понимания субъекта и за рамки культурно-исторической психологии: каждый имеет свое мнение и каждый видит мир со своей точки зрения и из своей культуры. И это истинный взгляд, хотя человек может ошибаться.

Декарт верил в душу и сомневался в том, что содержания его мыслей верно отражают мир, но не сомневался в достоверности того, что мыслит. Но высказал он это так, что заложил основы для скептической философии, то есть для философии сомнения. В сущности, именно он дал основания для такого презрительного понимания субъективности.

Субъект, то есть Я – безусловно есть, и Я безусловно мыслю, но то, что я мыслю, и то, как я мыслю, заслуживает только презрения. Это было основной, исходной мыслью его метода, и в силу этого должно было бы заслужить того же самого презрения и сомнения, его философию отрицали, а вот презрение и сомнение почему-то подхватили. Вот исходное рассуждение «Рассуждения о методе»:

«Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам и во сне, не будучи действительностью, я решился представить себе, что все когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видения моих снов.

Но я тотчас обратил внимание на то, что в это самое время, когда я склонялся к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходимо, чтобы я сам, таким образом рассуждающий, действительно существовал. И заметив, что истина Я мыслю, следовательно, я существую столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков не могут ее поколебать, я заключил, что могу без опасений принять ее за первый принцип искомой мною философии» (Декарт, Рассуждение, с. 268–269).

Рассуждение это слабое и уязвимое во многих своих положениях. К примеру, дикой натяжкой выглядит сомнение в том, что наши представления сомнительны, потому что могут привидеться нам и во сне. Очевидно, и настоящие деньги сразу же теряют свою покупательную способность, как только ребенок сможет их нарисовать, к примеру…

Понятно, что Декарт говорит всего лишь о толчке, который перекинул его к сомнению в действительности мира, которое впоследствии довел до предела Беркли. И сомнение во всем, что мы мыслим, можно рассматривать и самостоятельно, но все же это показатель качества самой способности рассуждать. Декарт еще только начинает, и потому в него желательно не стрелять – он играет, как умеет.

И самое главное, что умеет он логически, а не психологически. Он вдруг замечает, что сам мыслящий – Я или субъект – несомненен, и вместо того, чтобы уйти в осознавание этого, вместо того, чтобы понять, как это есть и что это, он хватает новую игрушку и превращает ее в логический знак – начало цепи рассуждений!..

Вот прямо тут, можно сказать, в руках был миг осознавания себя душой, – и бегом, бегом прочь, в поля, в песочницы, в детский сад…строить новую логику и завоевывать величие в глазах праздной и тупой толпы…

Вот так же и психологи обошлись с субъектом. Плевать на то, что слово плохое и, скорей, затемняет смысл. Оно все же имя и указующий перст, вглядись в него, шагни за, заговори о том же самом на родном и понятном языке – и можно было стать психологом…

Глава 3 Субъект и его деятельность. Кавелин

О деятельности советские психологи писали много. Даже слишком. Настолько слишком, что одно упоминание психологического труда, посвященного деятельности, вызывает у выпускника психфака рвотные позывы… Безусловно, это связано с тем, что все эти психологические труды не имели отношения к психологии, а разворачивали марксистское понятие деятельности как активности субъекта по изменению окружающего мира, а через это по изменению себя…

Наблюдение это, безусловно, верное, но из него сделали, с одной стороны, догму, которую надо было лишь разжевывать и вкладывать в тупые головы пролетарских масс, а с другой – лом, которым с добавлением какой-то матери можно было взломать любую задачу психологического сообщества. К примеру, сделать докторскую или даже стать академиком. Кстати, академиком без этого стать точно было нельзя…