Введение в прикладную культурно-историческую психологию

При этом за понятием деятельности, безусловно, есть психологическое содержание. Не такое огромное и ампирное, как его раздули в советское время, но важное и обязательное для понимания прикладника.

Кавелин пишет о деятельности задолго до того, как она стала знаменем прогресса. Поэтому он пишет кратко и просто, говоря лишь о том, что необходимо учесть, чтобы понять нравственность и нравственное поведение. Возможно, он что-то упускает, а в чем-то не прав. Но он – первый из русских психологов, кто поднял этот предмет. И поэтому его исследование деятельности, безусловно, является основанием для всей русской психологии. Его можно уточнять и, наверное, улучшать, но не признавать можно было лишь по крайней «субъективности» в том самом русском смысле предвзятости и научной нечистоплотности, что прижился у наших психологов и философов.

Кавелинскую теорию деятельности не приняли именно потому, что он разработал ее без марксизма и, в сущности, до марксистов. По крайней мере, в психологии. Но это вовсе не свидетельство ее ложности. Это всего лишь свидетельство его гениальности.

Итак, Кавелин в четвертой главе «Задач этики» сводит воедино все, что исследовал до этого: идеалы, принципы, мотивы, – чтобы объяснить, как устроена нравственная деятельность. Прежде он показывает, что нравственная деятельность есть деятельность субъективная. Как вы сейчас понимаете, не в том смысле, в каком понимают это выражение психологи, а в смысле философском: это деятельность субъекта. А субъект, если мы обратимся к философским первоистокам, в частности, к Декарту, – это деятель или то Я, что осознается мною мыслящим, когда я заглядываю в себя.

Но чтобы понять, как это Я от мышления доходит до нравственности, психологу необходимо увидеть устройство той среды, которая и обеспечивает Я возможность проливаться в мир, меняя его и воплощая себя в культуре. Кавелин, верный культурно-историческому подходу, идет к этому средоточию жизни и деятельности Я от внешних вещей, которые и были названы под именами мотивов, принципов и идеалов.

Это не значит, что они творят Я, наоборот; но через них проще прийти к пониманию Я именно потому, что они снаружи и их легче понять. Кавелин идет по очевидностям и намеренно говорит так, чтобы его услышали даже злые и опасные в то время физиологи:

«Мы видели выше, что отличие человека от остальных животных состоит в том, что он действует по осознанным мотивам, то есть вследствие побуждений, идущих от него самого, в нем заключающихся и прошедших через его сознание» (Кавелин, Задачи этики, с. 951–952).

Откуда берутся эти побуждения? Из той самой «психической среды», что окружает душу и копится как внутренняя часть культуры, ее нематериальная часть. Это он описывал еще в «Задачах психологии».

«Побуждений такого рода великое множество, и они так же разнообразны, как и источники, из которых они возникают. Всякого рода наклонности и потребности, материальные и психические, нажитые или унаследованные, созданные самим человеком или вызванные в нем, сознательно или бессознательно, внешней обстановкой, обстоятельствами и влияниями, могут, пройдя через сознание, обратиться в психические мотивы.

Мы знаем также, что между мотивами те одерживают верх, которые сильнее» (Там же, с.952).

Не надо забывать еще и о том, что пришедший к психологу человек, кроме вот такой каши из разнообразнейших желаний и потребностей, принесет и сдержанность, то есть неравномерное распределение силы своих побуждений. А это меняет суть задач, которые ему надо помочь решить. Когда он просто хочет чего-то и не может этого достичь, надо понять, какова задача, и показать ему слабость его разума, из-за которой задача и не решается. А значит, если нет сдержанности, задача психолога – обучать разум человека, помогать ему учиться думать.

Но сдержанность рождает скрытность. В итоге человек становится лживым и неровным. К примеру, научная педагогика, в отличие от народного воспитания, запрещает бить детей и интеллигентов, это запрещает и современное общественное мнение и закон вместе с карательными органами. Детей все равно бьют, без этого не получается, а значит, нельзя не бить. Просто потому, что дети проверяют родителей на искренность и делают многие вещи намеренно, чтобы понять, можно ли им верить. Это, так сказать, отрицательное доверие: сказал ударю, значит, должен ударить! И мир стал понятней. Но отрицательное доверие – это тоже доверие. И это доверие, возникающее между детьми и родителями.

Оно для ребенка – лишь продолжение отношений в песочнице, где вторгшегося в твой мир захватчика надо остановить любыми средствами, начиная с лопатки. И это естественно, как и во взаимоотношениях государств. Но посередине – между детьми и государством – естественность почему-то становится запретной. Наверное, так естественной науке было проще управлять нами, насаждая противоестественность. В итоге, родители сдерживаются и копят желание ударить ребенка.