Ввод

— Молодой человек, а молодой человек, — звала пожилая женщина, — садитесь с нами ужинать. Только сейчас Бурцев заметил, что за окном стемнело.

— Нет, что вы, спасибо.

— Да не стесняйтесь, — подхватила молодая дама. — Смотрите, сколько у нас тут всего.

Он опустил голову и сверху взглянул на столик. Там было действительно много еды. Почувствовал, как в желудке что-то засосало. Потянулся к чемодану, достал оттуда бутылку коньяка и коробку конфет.

— Тогда возьмите и от меня.

Он сверху всё это положил на столик и ловким прыжком соскочил вниз.

Василий никак не мог вписаться в разговор двух женщин. Он сидел молча. Мысли, преследуемые его перед сном, не покидали его.

— И что вы весь такой задумчивый? — сказала молодая женщина. — Скажите, наверное, думаете о женщине, которая осталась там?

— Простите, вас как зовут?

— Марина, а это Вера Павловна.

— А я, Василий. Так вот, Мариночка, думаю я не о женщине, а о несоответствии теории с практической стороной жизни.

— Это что-то заумное вы говорите.

— Вы не правы, ничего мудреного нет. Для объяснения разрешите анекдот рассказать. Дед просит у бабки сто грамм. Та наливает сто граммов и говорит: «даю тебе сто грамм, чтобы ночью меня удовлетворил». А он ей в ответ: «тогда лей двести, два раза удовлетворю». Теоретически да, а практически оба знают, что и одного раза не будет.

Женщины расхохотались.

— Вот видите, Марина, и расходится теория с практикой. А, если серьёзно, взгляните за окно, какай удручающий вид у этих деревень. А теоретически мы живем в развитом социализме. Деревни вымирают. Когда-то наступит такой момент, что всё рухнет. И великое государство может развалиться. Не может оно существовать без производителя продуктов.

— Да, — вмешалась в разговор Вера Павловна. — Раньше сколько было молодёжи на селе. Я, помню, ещё маленькой была: выходишь на улицу гулять, полная улица детей. Были зажиточные крестьяне. Землю берегли, передавали по наследству. Сталин всех раскулачил. Осталась одна голытьба, которая тогда не хотела работать, только пьянствовала. Она и сейчас не хочет. Деревня спилась. Деловых людей всех в лагерях сгубили. Тут щенка берешь — и в хвост и в рот заглядываешь, да все спрашиваешь от какого кабеля, да от какой суки. А эти «двуногие» думают, что они особенные млекопитающие и не подвержены наследственности. Да если отец и мать пьяницы, то и сынок, гляди, захрюкает. Большевики весь генофонд уничтожили: и городской и деревенский. Вырежи племенных коров и племенного быка, и стаду конец. Я пережила это всё. Сама сидела в лагерях.

— А, за что сидели, если не секрет?

— Да какой секрет, милок. Голодуха была, я в заготзерно работала. Зерно тогда за границу отгружали. Помню, все эшелоны в Германию шли.

— Они, Вера Павловна, не только зерно отправляли, — вмешалась Марина. — Моя мама в молодости в Эрмитаже работала. Картины вагонами вывозили, — говорила, — со всех музеев Ленинграда, и все за бесценок за границу.

— Да, миленькая. Сталин с Гитлером тогда в обнимку ходил. Помню, в газетах на переднем листе немецкий и советский солдат в обнимку. А наш начальник на собрании все кричал: «Немцы социализм строят, только национальный, а мы им помогаем». Им-то помогали, а у самих голодомор устроили. Вроде бы и родило все хорошо, а зерно несколько лет все под метлу. Закон издали «о трех колосках». Найдут в кармане, десять лет дадут. Я как-то возьми и взболтни: —немцев кормят, а свои люди с голоду пухнут. Немного и людей было, а, кто-то донес, посадили за антисоветскую агитацию.

Вера Павловна замолчала, затем выпила коньяк, вытерла ладонью губы, добавила, — хороший напиток.

Несколько минут стояла тишина. Когда выпили по второй, Бурцев спросил: — Вера Павловна, а как было в лагерях? Расскажите, если не трудно.

— А чего, милок, трудного-то. Это в лагерях трудно, а языком молоть легко, за него и сидела. Молодая была — красивая, высокая грудь, большая коса. Фигурка точеная.

— Да вы и сейчас красивая, — вставила Марина.

— Какая там красивая, милая. Сморчка кусок. А тогда была да. Первым изнасиловал меня следователь. Насиловал прямо в кабинете, много раз. Все приговаривал, если пикнешь, расстреляем как шпионку. О, как он, гад, измывался. Так сильно щипал, всё тело синее было. На войну паскудник не ходил, все в тылу баб щупал. А после войны шёл как-то, а мальчишки костер разложили и в этот костер гранату положили. Сами-то разбежались, а он в этот момент мимо шел. Оно как ухнет и ему осколком аккурат в позвоночник. Ноги отняло, сидел у вокзала милостыню просил. Потом куда-то исчез. Говорят, повесился, как Иуда на осине. Видать совесть замучила. А в лагерях такие же изверги. Рассказывать противно.

В уголках глаз Веры Павловны появились слезинки. Она замолчала.