Выбор воды

С каждым укусом хорзбургера вкус был всё неприятнее, а овощи выпадали изо рта и разлетались на ветру. Я жевала быстрее, чтобы не оставлять улик, но хорзбургер не уменьшался, а рос. Ещё немного – и он превратится в настоящего жеребца, бьющего копытами из моего промасленного рта. Выбросить? Ещё большее неуважение к жеребцу, чем съесть его.

Отвращение бухнет внутри, и конина лезет вверх. Я громко блюю прямо на стол в кафе на смотровой площадке небоскрёба. На табличку «Reserved». Если бы не защитное стекло площадки, моя вина разлетелась бы по всей Любляне и попала бы прохожим на головы.

Официантка, на блузку которой прыснули брызги, сморщилась. Я вру, что беременна, и у меня токсикоз. Улыбнувшись, она приносит полотенце, и я вытираю рвоту.

Но меня снова стошнило. Почему это происходит опять, через столько лет? Это никуда не делось. Не исчезло. Снова как в тот день.

Я всегда была такой. Я всегда такой буду?

Никакие реки уже не помогут – только озеро. Вдоль реки можно идти бесконечно – а вокруг озера придётся дойти до конца. Дед был прав: будет выбор – выбирай озеро, не реку.

Скорее найти озеро. Гигантское озеро, способное вместить все эти кости. Тот итальянец, Нико, рассказывал про самое большое озеро Словении.

Я побежала на автовокзал и села в автобус до Бохиня, откуда теперь никак не могу вырваться.

Кира, ответь.

Ты ещё здесь?

Мы встретимся?

Речка Ульяновская область, Россия, за восемь лет до озера Бохинь, тот день

Выйти замуж без благословения отца было просто. Достаточно не смотреть, как он один среди наряженных гостей стоит в спецовке с пятнами машинного масла – приехал в загс из автосервиса, где работал. Достаточно не замечать, что он один не пошёл после регистрации в ресторан, а уехал на рыбалку.

Выйти замуж без благословения отца было тяжело. Как тяжело сейчас встречать его, уехавшего на пенсии жить в деревню, где родился, у нас в городских полях. Чтобы отец совсем не одичал, мать приезжала к нему и жила там неделями, подумывая тоже переехать из города.

Вокзал подтянул свой стеклянный живот, ожидая встречи. Я помыла голову. Судя по разросшейся бороде, отец не брился всё это время. Хотелось разглядеть его лицо, но вдруг заметит. От отца пахло вокзальными пельменями – самый сильный запах одиночества. Кожа его так раскраснелась от горячего мяса, будто он наелся одиночества за всех.

– Могла бы и машину помыть, – поздоровался отец.

Он закинул длинный чехол и рюкзак в багажник моего старого красного «Ситроена». Осторожно сел на переднее сиденье, как садятся в чужом доме.

– Не хочешь сам повести?

– Я зря тебя водить учил?

– Домой?

– Сначала заедем в одно место. Покажу, куда ехать.

Я старалась вести машину аккуратнее, чем обычно, но чувствовала, как отец нервничал, когда что-то было не так. Не включила поворотник. Не сбавила скорость. Руль надо держать крепче. «Ты можешь держать руль крепче?» – говорил он, когда я в детстве училась водить, сидя у него на коленях, и чуть не въехала в соседский забор. Это означало «Ты можешь жить крепче?».

Молчание отца было родным. Должна ли я что-то говорить? Спросить, как дела? Рассказать, что произошло? Он всё равно поймёт, когда приедем домой. Узнать, приехал ли он сюда, чтобы увидеть меня, – или только чтобы решить свои дела? Куда мы едем?

Я тоже молчала – и просто следовала его указаниям: направо, налево, прямо, развернись.

Голос отца стал ниже. Не замечала этого, когда мы изредка говорили по телефону. Ощущает ли человек, как меняется его голос, когда он стареет? Или внутри мы слышим себя всё такими же молодыми? Можем ли мы спасти наших отцов от старости, говоря с ними молодыми голосами?

Я несколько раз порывалась приехать в деревню к отцу, но он говорил, что занят.

Сколько можно молчать? Почему он ничего не спросит? Но и я ничего не говорю.

– Куда мы всё-таки едем? Долго ещё?

– Километров двадцать. Что ты руль дёргаешь, как салага? Держи крепче.

Мы листали взглядом равнины с обеих сторон, а они чернели, желтели и зеленели. За нами тащился старый синий трактор, радуясь, что мы едем впереди, и никто не плетётся у него над душой.

В детстве у меня была игра. Я вставала на колени на заднем сидении «Жигулей» – и говорила родителям, кто за нами едет. За нами едет зелёный «Москвич», он хочет нас обогнать. (Всегда волновалась, если кто-то хотел нас обогнать. Словно нас нельзя было обгонять.) За нами едет грузовик с сеном. За нами едет мотоцикл. За нами едет красная машина с лодкой на прицепе.

За нами едет старый синий трактор.

– Кажется, это не здесь. Разворачивайся.

Разворачиваюсь, и мы едем обратно. Вдали замечаю холм – вблизи он оказывается равниной, просто деревья тут вымахали высокие.

– Направо.

– Там же нет дороги?

– Направо. Метров сто – и стоп.

Мы вышли из машины. Отец шагал впереди, и я не стремилась его догнать. Наконец он оглянулся.

– Помнишь? Речка.

Я узнала речку, к которой мы в моём детстве подъезжали каждый раз, когда ехали в деревню.