Выбор воды

Озеро Бохинь Словения, сентябрь 2018

Бохинь никогда не спит. Озеро всегда занято делом: меняет цвет воды, отражает горы, выдыхает то ли облака, то ли туман.

Дела никуда не денутся, пока сидишь за столом у Любляницы и пьёшь «Цвичек»[65]. Даже если попробуешь жить быстрее города, он найдёт способ тебя замедлить.

Словенцы рано встают, у них есть правильное время и место для всего. Не стоит даже пытаться писать им после четырёх часов, когда у многих заканчивается рабочий день. В стране, 60 % которой занимают леса, научились выстраивать вокруг себя защитную полосу.

Единственное, ради чего можно растянуть время, – кофе или обед: в гостишчах и окрепчевальницах[66] Любляны принято сидеть подолгу. Лучшего момента для гедонизма не найти. В каварнах[67] люблянцы цедят аромат с такими же счастливыми лицами, как «Любительница кофе» на картине Иваны Кобильцы[68] – она написала её в двадцать шесть лет и не соглашалась продавать всю жизнь. Из темноты светится то ли фарфоровая кофейная чашка, то ли лицо улыбающейся дамы. Блаженство не делится на минуты и часы – оно длится, пока чашка не опустела.

Как и в Италии, кофе с собой в Словении берут или туристы, или приехавшие студенты. По бумажному стакану в руке сразу понятно, кто в городе чужой.

Как только в руке появляется бумажный стакан, обладатель становится частью невидимого мира, в котором вдруг всем понадобилось куда-то спешить. Даже если спешить некуда, человек покупает кофе с собой, чтобы принадлежать к этому тайному сообществу.

Но местные знают: на ходу вкус кофе портится, – и игнорируют культ take away.

Я бродила по центру Любляны, как по просторной квартире, обустроенной Плечником.

Одно большое кафе на открытом воздухе, наполненном голосами и звоном посуды. Не нужно знать, который час, – часы можно сверять по количеству гостей в гостилнах и каварнах с верандами.

После Тромостовья[69] – налево, к бару «Magda», где я привыкла пить кофе. Одни посетители расположились на стульях за уличными столами, другие – на ступенях. Официантка быстро приносит эспрессо и не суетится, намекая, чтобы гость освободил место; разве что предложит молока. Кофе больше не хочется пить ни в каком другом месте. Говорят, в этом баре его готовят из особых зёрен на старинной ручной рычажной кофемашине. Но кофе – это не зёрна, а вид, с которым его пьёшь.

Смотрю на довольные лица местных, несущих добычу с рынка, и слушаю студентов, пьющих пиво напротив. Лучшее в молодости – это непрожитость.

Tržnica – центральный рынок в Любляне – чувствуется издалека по ароматам зелени, деликатесов, квашеной капусты, сыров и хлеба. На задних рядах можно купить дешевле, там и попробовать дадут.

По атмосфере с центральным рынком может сравниться только воскресный блошиный рынок, который выстраивается вдоль набережной Любляницы между Тройным мостом и каменным Мостом сапожников с белыми колоннами. Кухонная утварь, мебель, монеты, картины, бижутерия, вывески, чайные сервизы, курительные трубки, вещи из бывшей Югославии и игрушки. Утюги остывают рядом с деревянной головой Иисуса Христа и фонарями. Предметы, которые вряд ли бы соседствовали в обычной жизни, переговариваются на столах, но за предобеденным шумом их не слышно.

Когда-то на этом месте был деревянный Мост мясников, но зловоние от мяса стало настолько сильным, что торговлю переместили дальше – в сторону нынешнего Драконова моста. Позже тот мост в Любляне отдали сапожникам.

До рабочей конференции было ещё два часа, и я пошла к Люблянице. Тросы 34-метрового Моста мясников увешаны замками влюблённых. Мост мясников стал мостом любви. Человек так же сжирает сердце того, кого любит, как впивается в волокна стейка. Столько же ужаса в глазах влюблённого, как в глазах растерзанных животных. И если раньше в этих местах стояли лавки мясников, то теперь – пары, держащиеся за руки.

В Любляницу бросали потроха, в ней находили и двухтысячелетнюю римскую лодку, – а сейчас на дне лежат бесконечные ключи от замков, которые влюблённые бросают с моста в воду. Эти сердца́ до сих пор колотятся под водой, хотя их обладатели уже забыли имена, которые писали на замках. По ночам сердца́ расплываются по Люблянице, набухая красными огнями. Их песня в темноте будит постояльцев окрестных отелей, которые принимают грохот сердец за пьяные вопли засидевшихся гостей ресторанов. К утру красный цвет реки сменяется зелёным – и сердца́ засыпают на дне до следующей ночи.

В дневном свете обо всём этом напоминают только скульптуры Якова Брдара[70], захватившие мост. В бегущем Прометее и усталых Адаме и Еве, переживающих изгнание из Рая, замерла разодранная бронзовая красота. Если Плечник вязал Любляну лицевыми, то Брдар вяжет изнаночными. В самую изнанку я забралась, когда на узкой Клюцавницарской (Слесарной) улице шла прямо по бронзовым лицам, им созданным, – счастливым, плачущим, тоскующим, шепчущим по ночам строки из Рильке[71].