Выбор воды

Когда-то здесь пасли скот, потом шумела рыночная площадь. Тут же сжигали шёлковые ткани, борясь с роскошью, устраивали бои быков, карнавал и закололи Лоренцино Медичи.

Теперь громкие детские голоса, дырявившие тишину старой Венеции, провозглашали молодость по слогам. Лет в семьдесят эти мальчики станут похожими на шершавые палаццо Венеции, как человек с возрастом приобретает форму носа и осанку своих предков. Пока же их лица укладываются в родовые колеи.

На этом кампо столько пустого места, столько воздуха, что в нём теряешься. Я еле успела отбить мяч, прилетевший от одного из мальчишек.

Нет никаких вопросов; их никогда и не было.

В каждом городе должна быть хотя бы одна площадь, куда можно прийти поиграть в мяч, пусть и с самим собой.

На Сан-Поло я уже забыла, зачем приехала в Венецию, – но бычьи кости разрушили кампо, возвращая ужас боёв. Где сейчас кости тех быков, и несёт ли Венеция их в своём гигантском дырявом мешке? Они ревели, кровоточили, а люди смотрели на это с балконов Сан-Поло, откуда глаз быков не разглядеть.

Я направилась в сторону Дорсодуро, чтобы затеряться среди людей в узких калле.

Весь мир стареет, как сестиере Дорсодуро, дома́ в котором ниже пояса обшарпаны, а выше пупка ещё сохраняют достоинство, не поддаваясь возрасту. Накопленный за столько веков свет в золотой час одевает Дорсодуро в венецианский оттенок, узнаваемый даже на мутной фотографии. Его не спутаешь с оттенками любого другого города.

Но Венеция стареет быстрее остального мира. Гуляя по набережной вдоль канала Джудекка, можно уже сейчас увидеть, что́ будет с остальным миром через пару сотен лет.

…За всем этим на рынок Пескерия в Риальто я попала только к закрытию. Хотела сейчас же ощутить запах рыбы. Никакой парфюм не нравится мне так, как он. Не тошнит, его хочется всё больше.

Но между колонн рынка в послеобеденном свете застала лишь войско чаек, сражавшихся за рыбные кишки. Галдя, птицы, походившие на жирных котов, выкорчёвывали головы и хребты из разорванного мусорного мешка. Как туристы, бродящие по венецианским фондамента в попытке урвать то, что от осталось от города.

Человек мечется по свету в поисках воспоминаний, складирует их за пазуху, чтобы в старости доставать по одному и разглядывать.

У продавца рыбы, замешкавшегося дольше остальных, успела заметить кусок тунца, похожий на мясо. Я представляла завёрнутый в бумагу стейк – и тащила его за собой, как разодранного зверя. Варвар, заполучивший добычу с голландского натюрморта. Это сходство рыбы и мяса не давало покоя.

Взяла огромную сковороду из шкафа, налила масло и ждала, пока оно потребует жертву. Пробки в квартире выбило, и электричество отключилось. От тунца удержаться удалось, а вот свет удержать – нет. Когда я заселялась, хозяйка квартиры показала, где нажать на жёлтый рычаг, если электричество вдруг вырубится. Всё заработало.

Пора, наконец, выпустить кости из рюкзака. Лучше сделать это здесь – на канале Каннареджо, где не так много людей, как на Гранд-канале.

Как раз смеркалось. Я вынула мешок. Даже не верится, что сейчас я отпущу их. Они поплывут по маленькому каналу к большой воде, заново наживая себе тело.

Вся Венеция вмиг стала гигантским разорванным животным, чьи куски скрепляет морская вода. Ещё немного – и они срастутся в огромный организм. Город развернёт своё просоленное тело и отправится в свободное плавание. Из воды останутся торчать лишь деревянные сваи. Полинявшие кости, сброшенные городом. Ноев Ковчег, где каждой твари нет пары. Ещё несколько секунд – и ритуал будет закончен.

Проходивший мимо старик посмотрел на мешок и закричал на меня. Не разобрать ни слова по-итальянски, но он явно подумал, что я бросаю в канал мусор. Я демонстративно направилась с мешком к урне. Продолжая ворчать, старик ушёл, лишь когда убедился, что мешок выброшен правильно.

Венеция не хотела принимать мои тяжёлые кости – ей хватает своих закостеневших свай. Пришлось доставать мешок из урны и вытирать с него остатки чьих-то чикетти.

В октябре вечером в Венеции так темно, что улицы становятся невидимыми. Система навигации с тупиками и водными перекрёстками делает прогулку блужданием в средневековом лабиринте. Если днём голоса толпы и «Attenzione!»[60] за спиной, которое выкрикивают доставщики с тележками, возвращают к реальности, то вечером все расползаются по едальням, и в тишине слышны даже вапоретто, плывущие по Гранд-каналу.

Ночью висящее за окнами бельё шевелилось, как фамильные гербы. Футболки и простыни – единственное, что напоминает о человеке в отдалённых калле Венеции, куда попадаешь, свернув с туристических маршрутов. Сюда гостям проходить не принято. Если в одном из таких прогалов над головой замечаешь сорочку, чувствуешь себя в чужой спальне. Никогда не увидишь хозяина этого белья, но уже влез в его жизнь.

Венеция – город, в котором голоса тех, кто жил здесь сотни лет назад, слышны громче разговоров тех, кто живёт тут сегодня.

Стадо гнало меня подальше от воды. Я хотела найти едальню и торопилась в Кастелло.