Выбранные места из переписки с друзьями (Часть 1)

Разговор становился все более напряженным. Наши давние отношения накладывали на него особый отпечаток: главное не говорилось вслух, но было понятно обоим. Андрея уязвляло мое упрямство (из-за одного абзаца ставлю под удар всю книгу), я же давал понять, что презираю его лакейство. И в этот момент в комнату вошел Лощиц (его рабочее место было в соседней комнате) и вмешался в разговор, переведя его на "еврейский вопрос" вообще - в том аспекте, как его понимали "патриоты".

-- Ну, хорошо, Юра, -- возразил я по поводу какого-то его замечания, -допустим, что евреи играли "слишком большую" роль в революции и творили больше безобразий, чем другие головорезы. Но тот период длился недолго. К 27-му году их всех из Политбюро вычистили. Ни одного не осталось...

Тут Лощиц, набычив шею и раскачивая крупной тяжелой головой вправо и влево, сорвался в фальцет:

--- А Ка-га-но-вич!!

...Я перечитал эти строки и вижу - не то, не то! Это надо было видеть и слышать. Невозможно на письме передать ту упругую силу ненависти, что прорвалась в этих пяти слогах и пять качков головы.

-- Подожди, -- пытался я его урезонить.

Я как раз и хотел сказать, что единственный Каганович был введен в Политбюро уже в тридцатом, но самостоятельной роли не играл, будучи верным сатрапом Сталина, и оставался единственным евреев в высшем эшелоне власти, пока его не вышвырнул Хрущев.

Но Лощиц не дал договорить. Он явно жалел о своей вспышке, столь не свойственной ему при обычной сдержанности. Быстро поднявшись, он вышел из комнаты. Повернувшись к Ефимову, я сказал, что ни на какие уступки не пойду. Было в моем тоне что-то такое, что заставило его тотчас согласиться оставить "крамольный" абзац.*

______________ * Однако за моей спиной он его снял, и мне стоило немалых трудов и нервов добиться его восстановления в корректуре. Но этот эпизод к данному сюжету не относится.

После этого столкновения я с Лощицем не общался. Однако с книгами его, особенно с его "Гончаровым" общаться пришлось, о чем читатель узнает из этого сюжета моей "переписки".

Другой новый персонаж - Олег Михайлов.

Еще при Короткове мне довелось редактировать две книги Льва Гумилевского: биографию выдающегося химика XIX века Н.Н. Зинина* и второе издание биографии академика В.И. Вернадского.** Усталый понурый человек с печальными очень серьезными глазами, смотревшими сквозь большие очки в роговой оправе, Лев Иванович был уже в очень преклонном возрасте. Он был слаб, нездоров, жил в старом доме без лифта на каком-то очень высоком этаже и почти не покидал квартиры. Для работы над рукописью я приезжал к нему домой, и это нас сблизило. Для Льва Ивановича мои приезды были приятны, так как вносили разнообразие в его замкнутое существование. Убедившись, что со мной можно говорить без опаски, он, хотя и был скуп на слова, порой вдавался в воспоминания. Неизгладимо поразило меня - еще очень наивного, со школы впитавшего представления о "преимуществах" социализма - его замечание о том, что всякий раз, когда советская власть разрешала в ограниченном виде частное предпринимательство (нэп, торгсин), исчезали очереди, карточки и прочие "временные трудности". Но они возникали вновь, как только начинали прижимать частника. Еще запомнился мне рассказ о семнадцатом годе, когда Лев Гумилевский, молодой журналист, работал в какой-то меньшевистской газете. Сотрудники пребывали в эйфории в связи с только что свершившейся революцией, были полны ожиданий, надежд на грядущее "царство свободы". Но как-то в редакцию зашел один из главных вождей меньшевизма Павел Аксельрод и - вылил на сотрудников ушат холодной воды. Обведя печальными глазами обступившую его молодежь, он заговорил о том, что Россию ждут тяжкие испытания, жестокая борьба, кровь. "Будут у нас и свои Робеспьеры, и свои Бонапарты!"

______________ * Гумилевский, Л.И. Зинин, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1965. ** Гумилекский, Л.И. Вернадский, 2-е издание, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1967.

У Льва Гумилевского я однажды и застал Олега Михайлова - молодого литературного критика, энергичного, эрудированного, много и интересно говорившего. Он занимался литературой 20-х годов, а Гумилевский был одним из видных участников литературных баталий тех лет. Его книга "В Собачьем переулке", показавшая быт нэпмановской России, выдвинула его в число ведущих прозаиков. А затем он попал под каток партийных разносов. Его обвиняли в буржуазном перерождении, чуть ли не в антисоветчине и контрреволюции, перестали печатать. И потому, когда Горький затеял серию "Жизнь замечательных людей", для него она стала спасением. Его перу принадлежала книга "Рудольф Дизель", изданная в серии в 1933 году под номером три. С тех пор вся его жизнь была связана с серией ЖЗЛ, биографиями деятелей науки и техники. Это была сравнительно тихая гавань, позволявшая достойно существовать в литературе, но - во втором ее эшелоне. Ранние же его произведения забылись, и ему были лестны неожиданные восторги молодого критика, намеревавшегося привлечь внимание к его "Собачьему переулку" и другим ранним произведениям.