Выбрать свободное небо (СИ)

И Тереза начинает говорить. Она говорит и ужасается каждому своему слову. Она понимает, что говорит не те слова не тому человеку. Может быть, она имела право сказать их бывшему мужу в отместку за предательство, но никак не Владимиру в отместку за любовь. Тереза понимает, что не должна так оскорблять Владимира, но она говорит и говорит — и ничего не может с собой поделать.

Она говорит, говорит, говорит. Про то, что на свете нет любви. Про то, что все происходящее между ними — лишь ложь и похоть. По то, что не верит в его надежность, не говоря уже о верности. Слишком много женщин вокруг, его измены — это лишь вопрос времени, очень недолгого… Про то, что у них нет будущего и думать о семье и детях просто-напросто смешно.

— Поэтому, — делает вывод Тереза, — я ухожу. Не хочу ждать, когда ты предашь меня, изменишь с какой-нибудь моделью или актрисой.

— Тереза, — выговорил он после долго молчания, — ты в своем уме?

— Да, — отрезала она. — Да, я в своем уме. И я ухожу, разрываю наши отношения.

Владимиру захотелось, чтобы кто-нибудь его ущипнул, — настолько все происходящее было нелепо. Он резко замотал головой:

— Погоди-погоди, я не понимаю…

— Чего ты не понимаешь? — голос у нее был злым и несчастным.

— Что за редкостное идиотство происходит. Да еще среди полного благополучия.

— Володя, скажи мне откровенно, ты женщин бросал?

— Да, но какое отношение…

— Минуточку, — перебила она его. — Когда это происходило, ты считал свой поступок правильным?

— Да, но послушай…

— Тогда почему те твои поступки были правильными, хотя и не самыми красивыми, а мой — сразу идиотство?

— Тереза, — он сдерживался, хотя больше всего ему хотелось орать на нее и крушить все вокруг, — все те причины, которые ты приводила, — это дурь какая-то. Ты же умный человек и не можешь этого не понимать.

— Володя. Все кончено. И не надо ничего понимать.

— Не понимаю… Не понимаю.

— И не надо ничего понимать.

Он поднял голову, посмотрел на нее, и в его глазах заплясали алые огоньки бешенства. Как ни странно, стало чуточку легче.

— Что же, по-твоему, делать мне?

— Я не знаю, — она говорила, как заведенная. — Я знаю лишь, что делать мне.

Он отошел от нее, чтобы ненароком не кинуться и не покалечить. Но дальше окна отходить было некуда. Он отвернулся и прижался лбом к холодному стеклу…

— Что же тогда происходило между нами? — тихонько спросил Владимир, не поворачиваясь.

— Ты хотел меня, — раздался за его спиной спокойный голос Терезы, — а я хотела тебя. Мы уступили своей похоти.

— Похоти уступили… — усмехнулся он. — А как же мое стремление заботиться о тебе, довериться тебе? Не только обладать, но и защищать? А наши разговоры? А любовь?

— Прости, но мне ничего этого не надо…

Его замутило. Красные огоньки перед глазами слились в пламя.

— Не надо, — повторил он. — Раз не надо — тогда убирайся…

* * *

Терезу кто-то потряс за плечо. Она вздрогнула и очнулась. Перед ней стоял Иван. Из дома выходил Яков.

— Мама, что с тобой?

Сыновья выглядели обеспокоенными, разглядывали ее с сочувствием.

— Мама, — Яков тоже подошел поближе, — почему ты плачешь?

— Я? — удивилась Тереза. — Не может быть.

Она вытерла глаза, они и вправду были мокрыми.

— На самом деле, все не так плохо, — проговорила она решительно. — И вот еще что, мальчики. Я отдаю себе отчет в том, что в последнее время веду себя не так, как должно по отношению к вам. Это болезнь. И это пройдет. И я могу лишь вас попросить: потерпите — и я вернусь. Вернусь потому, что очень вас люблю.

Глава двадцать шестая

Тереза принеслась на съемочную площадку через несколько минут после того, как Владимир позвонил. У съемочной группы создалось впечатление, что она стояла неподалеку и ждала его звонка. Ждала, чтобы приехать.

Владимир так обрадовался, что по-глупому разулыбался, глядя, как она пробирается через двор, заваленный гнутой арматурой, обломками, битым кирпичом… Словом, всем тем, что делало похожим этот заброшенный завод на Октябрьской набережной Санкт-Петербурга на развалины Сталинграда осени сорок второго года.

Съемочная группа смотрела на сияющего Зубова почти с ненавистью. Он страшно бесил коллег с тех самых пор, как вернулся из Москвы с пресс-конференции. По его мнению, что-то в проекте перестало получаться. Он отсматривал отснятый материал — и злился. Если бы он еще мог объяснить, что его не устраивало… Так нет же! Он и сам не мог понять, что не так. Предложения членов группы отвергались — он и бурчал, и язвил, и брюзжал. Вел себя, как дурная истеричная баба.

Зубов не вел так себя ни в апреле, когда они с представителями Степана набирали группу для работы над фильмом, ни после, во время экспедиции в Волгоград. Он всегда был корректным, сдержанным и очень доброжелательным. Хорошо представляющим, чего хочет, и умеющим это объяснить. А теперь уже сутки продолжалось непонятно что. Все — от актеров до последней ассистентки — были поражены превращением Зубова в маловменяемого самодура. И страстно мечтали об огромном булыжнике, плавно пикирующем на дубовую голову этого выскочки, возомнившего себя режиссером.