Выгорание (СИ)

— Вы правы. Пусть спит, — спокойно разглядывая Эда, невинно-жующего вторую порцию пельмешек со сметанкой, отвечал Сергей. Вот, кто никогда не участвовал в спорах, так это Эдик. И даже целуя Софочку в носик, с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров, он искренне благодарил и желал всем сладких снов, приятного аппетита и бла-бла... «Стоп, а ведь и правда, — думал Сергей, разглядывая одинокий стакан с кофе на подставке, — он не спорил и не обещал. Он никогда не обещал быть рядом».

Этот стакан был последним, который он купил Ему.

***

А первый? Ты помнишь первое свидание?

Разве так бывает, что приходишь полюбоваться на графику шизофреника Исаева и угадываешь в ней человека. Его тело, завернутое в тонкое одеяло, мягкую безвольно спадающую руку. Полное дежа вю, такое болезненное, не дающее покоя воспоминание.

Он, совсем молоденький доктор, наедине с затравлено отвернувшимся от него мальчиком. Ни с кем не разговаривает, молча глотает комок в горле, а ты, как идиот, трясешь его за плечи, срываешь «бабочку» с капельницей, тащишь на руках в больничный сад, умытый утренней росой: «Тебе нельзя быть одному. Давай переведу в общую палату. Там дети мал мала меньше. Хочешь, даже с грудничком? — стучится к нему в душу Сергей, — вот там не соскучишься. Там мамашки молоденькие, целый день трут полы вокруг своих чад в халатиках. Соглашайся», — почти умоляет СС, так его прозвали больничные дети.

А мальчик глядит в сторону, отстраняет от себя его руки, даже как-то холодно становится от его скользкого неопределенного взгляда: «Я хочу обратно, в палату, — и добавил не очень уверенно, осторожно, — я смогу ходить и этого достаточно для мамы с папой и для всех, я так думаю».

СС опустился перед ним на корточки, так низко, что даже халат затрещал на спине, когда он обхватил парня. Просто хлопал его по спине, не произнося больше ни слова. Он очнулся только, когда парень, убаюканный мерным покачиванием, уснул на нем.

Сергей бормотал что-то недовольно про то, что поганец специально притворяется и не ходит, чтобы поездить на докторе, особо ворчливо он отзывался, когда сестрички заботливо открывали  двери перед ними. СС и его ноша.

Парень выписался через неделю. Он вышел на своих ногах, немного прихрамывая и опираясь на отца, и ушел не оглядываясь, так и не простив себя за грубость и страх, за невозможность доверить свою беду кому-то еще. Так он будет поступать всегда. Молча ускользать в тихий угол, зализывать раны и выползать наружу побитым, но упрямо желающим жить.

Какой-то промежуточный парень, встретившийся ему на пути, обозвал его Зойкой, то есть жизнью. Имечко к нему не приклеилось, и парень не задержался, а вот Эд его помнил. Насечки на душе, почти зарубки. С каждой его дерево замирало, переставало расти, а потом раны зарастали землей, мхом, а в памяти оставались миниатюры: тот самый парень, беспощадно скручивая его руки бельевой веревкой, обдает его перегаром в кухне, и лихо прикрывая занавесочки, раскладывает его в темноте на столе. Над головой мелькает простая лампа — то ли она ходуном ходит, то ли стол безбожно кряхтит под их телами. Он мало помнит, только жаркий шепот в губы: «Зойка, твою налево, как же в тебе хорошо. Можно, я в тебя?» — ответить он не успевал никогда, да и вопрос этот дежурный, которым партнер распалял свое желание, вроде и уместным был или ему так казалось?

Все чего ему хотелось в момент, когда он вышел из больнички, это вернуться в театр. Хоть осветителем, хоть гардеробщиком. Но комиссия помаялась и перевела его на следующий курс заочно. С ним занимались, но нога не слушалась, сухожилия мгновенно замерзали и словно ломались.

Боль поселилась где-то рядом с сердцем, мучила и давала отпор анальгетикам. Пока он валялся на больничной койке, местный симпатичный Айболит скармливал ему обеды, которыми его щедро одаривали девчата из отделения. Он кормил его с ложки, упорно захватывая все время посещений, которое было отдано папе с мамой, но которые приходили все реже вместе, а потом по очереди, однажды прислали такси с цветами и шоколадом, от которого у него с детства аллергия.