Выйди из шкафа

— Михаил? В бумагах написано — Михаил! Это что, по-вашему, Михаил? — завопила сытая теплая тетушка, обращаясь голодной и мерзлой, и стала удаляться, исчезать, а вместе с ней и кабинет, и коридор, и голоса моих ненаступивших друзей, и зеленые флажки над входом и все приключения, которые могли бы, но, нет, прости, Машенька, нет, не с тобой, все это с тобой не случится.

Тим

— Нет, бабуль, домой я уже не успею. — Тим прижимал телефон к уху плечом и размазывал по тарелке овсянку.

Овсянка переварилась, стала похожа на серую жижу с бурыми вкраплениями изюма. Кашу Данилевский любил и мастерски заваривал ее в микроволновке. У Тима же заданные две минуты превратили овсянку с молоком в раскаленное месиво, почти живое и крайне агрессивное.

— Да, я позавтракал, — соврал Тим, не зная, то ли засыпать новую порцию, то ли с позором отнести старику то, что вышло.

Данилевский сидел на собранной постели с охапкой бумаг и всячески выказывал бодрость духа. Он проснулся первым, умылся, переоделся в брюки с рубашкой, кажется, побрился даже. Болезнь в нем выдавали землистый цвет лица и мелко трясущиеся руки.

— Переработал я, дружочек, — каялся он, пока Тим продирал глаза, силясь еще и затекшую шею размять. — Сидел весь день за столом, а как разогнулся, так и прихватило. Нужно делать перерывы, но очень уж увлекательная была статья. Ничего, сегодня доделаю, останется только перечитать…

— Вам нужно к врачу, — выпалил Тим. — Сегодня же вызовем участкового.

Данилевский сбился и по-стариковски принялся жевать губами. Обиделся. Но отступать Тим не собирался.

— Врач из скорой сказал, что нужна госпитализация. Капельницы и уход. Вас бы еще вчера отвезли в больницу.

— Никуда я не поеду. — Данилевский решительно встал, покачнулся, но устоял. — У меня много работы, Тимур.

Вот так. Не будь сгорбленная спина Григория Михайловича такой худой и впалой, Тим бы оскорбился, а тут только дернулся от острой жалости, почти без раздражения, но с тоской, надо же, как старик сдал, как быстро, как непоправимо это происходит.

— Григорий Михайлович, у вас нестабильное состояние, вы же разумный человек, должны понимать.

Старик оперся рукой на стену, локоть задрожал. Тим отвел глаза.

— Вот закончу статью и поговорим, — наконец сказал Данилевский.

— Вы же ее только отредактировать должны были…

— А теперь переписываю! — отрезал старик.

Пока он шел к столу, прихватив с собой бумаги, Тим крутил в голове, как бы спросить про семью, какой вопрос задать первым, что за слова не спугнут и не расстроят старика, какие его не взбесят. Не нашел. Статья — значит, статья. Вот сдаст ее, подобреет и станет мягче, а там и про родственников расскажет на радостях.

«Ты с ума сошел!», — написала Ельцова в ответ на такие размышления.

«Это такая ответственность, что пиздец!»

«А если он помрет по твоей вине?»

«Ок, не по вине, по бездействию!»

«Так, я погуглила, под статью ты не попадаешь, но сам же повесишься от стыда!»

«Мельзин, мать твою, ищи его родственников и соскакивай!»

«Я сейчас тебе позвоню!»

«Не надо. Сам наберу».

Тим засунул в микроволновку тарелку с овсянкой и набрал бабушке. А потом долго дул на перегретую жижу и думал. На Данилевского никакой надежды не было. Упертый до зубовного скрежета, он ни за что не согласится на больницу, скорее, помрет за рабочим столом, как и положено советскому профессору. Грех на душу, как сказала бы бабушка, ляжет у Тима.

«Слушай, надо в личном деле его глянуть», — подкинула идею Ельцова.

«А взять где?»

«Не тупи, а! В институте, где еще?»

«Кто мне даст его личное дело?»

Ельцова ответила стикером — Гитлер в женском платье смотрел на Тима с недовольством и скукой.

«Договорюсь. С тебя столько вина, сколько в меня влезет».

Литраж возможностей Ельцовой Тим знал, поэтому приуныл, но информация стоила дорого. До личного дела преподавателя могла дотянуть свои руки только Ельцова. Через большие и сильные руки работника деканата, разумеется. Жаль, что к этим рукам прилагался ушастый дрищ с проблемной кожей, которого Ельцова гоняла от себя последние три года учебы.

«Плачу бутылкой за каждые полчаса с НИМ в одном помещении».

«За каждые десять минут, Тима. Каждые десять минут».

И еще один Гитлер.

«Сегодня смотаюсь, не ссы. Прорвемся».

Тим отнес Данилевскому кашу, поставил тарелку на край стола. Старик только кивнул, погруженный в ворох бумаг, разложенных перед ним.

— Я пойду. Сегодня в редакции надо быть.

— Хорошо. — Данилевский оторвался от работы, глянул виновато. — Спасибо вам, Тимур. Не волнуйтесь, пожалуйста, я в порядке.

Дышал он тяжело. Тим заставил себя кивнуть и вышел. На улице светило солнце. Яркое и радостное, будто апрельское. Тим сел на лавочку у подъезда, вытянул ноги и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки пробивался тусклый свет. Тревогу ему было не прогнать, но хоть тепло. Тим вдохнул через нос и медленно выдохнул через рот. Делай, что должно, а остальное развалится без твоей помощи. Где-то Ельцова уже приступила к плану по спасению одной проблемной ситуации. Время заняться второй.