Выйди из шкафа

Шифман слушал, склонив голову набок, будто большая птица, выщипавшая себе все перья. Телефон взвизгнул пропущенным звонком. Тим дернулся, но перевернуть его не решился. Что-то в Шифмане не давало ему спустить на тормозах внезапный театральный этюд, поставленный в утренних «Граблях» для единственного зрителя. Что-то подталкивало к дурацкой мысли — все это правда. Или ее часть, но существенная. Гораздо более существенная, чем принято думать.

— Я сдам сегодня синопсис Зуеву. Пообещаю, что первую часть текста мы подготовим недели через две. Достаточно времени?

Кивок. Взгляд мельком.

— Миш, ты можешь разорвать договор, — сам не понимая, зачем, сказал Тим. — Серьезно. Аванс покроется будущими допами первой книги. В суд никто не подаст. Слышишь?

Шифман наконец поднял голову.

— И что я буду со всем этим делать? — спросил он так тихо, что Тиму пришлось наклониться поближе. — Что я буду с этим делать один?

Как отвечать, Тим придумать не успел. Шифман встряхнулся, и растерянность соскочила с него, как шелуха с семечки. Бабушка вечно их лузгала. Садилась за кухонный стол и начинала ковыряться, оставляя после себя гору мусора. Вспоминать о дурацкой привычке бабушки было легче, чем наблюдать, как Шифман собирается с мыслями. Как меняется его осанка — от обмякшей к твердой, как он поводит плечами, как гладит лысину издерганными пальцами.

— С тебя синопсис, с меня — текст, — подвел он итог, ухмыляясь чему-то своему. — Не парься, я в норме. Правда. Не выспался просто. — И пододвинулся еще ближе, так, что Тим почувствовал, какая горячая у него кожа. — Да и ты тоже.

Его взгляда Тим не выдержал — откинулся на стул, слабо улыбнулся, мол, в норме так в норме, и обсуждать нечего. Ощущение, что его провели, горчило во рту вместе с кофе. В животе предательски сжалось и потеплело от опасной близости. Телефон вздрогнул еще одним оповещением. Тим потянулся и перевернул его. Последнее сообщение от Ельцовой горело во весь экран:

«Родственники в деле не указаны. Дважды проверила. Черт».

— Что-то случилось? — спросил Шифман, пока Тим пролистывал сорок восемь непрочитанных сообщений.

— Приступай к тексту прямо сейчас, хорошо?

Тим засунул телефон в карман и потянулся к куртке. В кармане что-то скрипнуло.

— Фото. Ты вчера мне отдал фото. Вернуть?

Шифман поморщился.

— Нет, оставь себе. — Он немного подумал. — Уже не имеет значения. Иначе я собьюсь.

Глава десятая. Осторожно, токсично!

Я

Иди и пиши, говорит. Вот иди и пиши, ты что, не можешь пойти и написать? Давай, собирайся, отнеси на стойку стакан свой грязный, тарелочку с истерзанными блинцами, выходи на воздух и шагай куда-нибудь. Где там обычно пишут? Катюша сидит за допотопным монстром, щурится в слеповатый монитор, горбит корявую спину, покачивает ножкой в такт тарахтению клавиатуры. Щелк-щелк-щелк. Буквы в слова, слова в предложения, предложения в абзацы. И так по нарастающей. Авторский лист — сорок тысяч знаков с пробелами. Десять авторских — вот тебе и рукопись, сдавай ее скорей.

Сколько знаков я наговорил Тимуру, пока тот сидел и слушал, слушал и моргал, отводил глаза, смотрел в сторону, морщился, мучился, но не прерывал? Верил. Сколько слов я подобрал, как вышло расставить их в нужном порядке? И как теперь выстроить этот порядок заново, но не в воздухе, загустевшем между нами, сидящими за одним столиком в едальне с дурацким названием, а на бумаге?

До Чистых прудов я иду пешком по Рождественскому бульвару. Весна продолжает пробиваться через пожухлость. Пахнет влажной землей, лавочки блестят на солнце. К ним уже сползаются такие же тунеядцы, как я. В библиотечном закутке в Бобровом переулке заруливаю в маленькую кафешку. За три года, что я здесь не бывал, ничего не изменилось — те же столики, тот же продавленный диван, книжные шкафы и ретро-чашки с налетом советской тоски. Я приходил сюда готовиться к зачетам. Сидел в углу, листал конспекты, перечитывал доклады, которые мне старательно писала Катюша. Учеба моя, а на деле, конечно, наша, пролетела с пугающей незаметностью. Вроде бы, только поступил, а уже все, держи диплом, ступай домой.

Я стоял на вручении диплома, весь из себя красавец в мантии и шапочке — кстати, зачем в них обряжают? Что за подражательство странное? Ну да ладно. Вот стою я: мантия подрагивает, волосы под шапочкой взопрели, и думаю, что диплом этот мне совершенно безразличен. Я так тяжело к нему шел, и вот же он, вот, родименький, выдали, выписали, хватай скорей. И ничего. Совсем ничего не почувствовал. Забрал, распрощался со всеми, жахнул шампанского из пластикового стаканчика и сбежал. Можно было остаться. Отправиться на длинной лакированной машине в ресторан — много есть, много пить, танцевать, целоваться кем-нибудь в коридорчике, ведущем из зала к туалету. Но я остыл.