Выйди из шкафа

— Как напишем? — У меня даже голос сел, один хрип остался.

Катюша приподнялась на локотке.

— Так и напишем, Миш. Про платья, про Машеньку. Про Павлинскую твою напишем. Давай?

— А вдруг прочтет?

Озноб пронесся по телу ледяной волной. Катюша сощурилась, нашла в ворохе одежды трусы, швырнула мне.

— Прикройся, вон, обвис весь от страха.

Стыд жаром хлестнул по щекам. Я завозился, натянул узкие боксеры. Катюша не сводила с меня испытующего взгляда. Что она там разглядывала — кто знает? Никогда не брался угадывать, какие мысли думаются в ангельской ее голове.

— Не прочтет. Ты возьмешь псевдоним. Ненашенский. Понял?

— Вам кипятка подлить? — спрашивает официантка с четкой линией каре.

Пока я маялся, припоминая рождение Шифмана, заказанный между делом чай остыл.

— Лучше повторите.

И она исчезает в коридорчике, ведущем в кухню.

Заметки в телефоне мало подходят для писательского ремесла. Пальцы промахиваются мимо маленьких буковок, белый фон на экране желтит, мысли расползаются. Хотя это, разумеется, уже моя вина.

«Прямо сейчас садись и пиши», — сказал Тимур, будто это подразумевалось с самого начала.

Вот я сижу. Почему чудо не начинает происходить? Что за жизненная несправедливость?

— Ваш чай. — Официантка с идеальным каре заменяет холодную чашку горячей.

Белые бока, красный узор на окантовке. Зеленый, с айвой и персиком, еще не заварился, но уже пахнет. Делаю глоток. Киваю благодарно.

«Садись и пиши», — сказал Тимур.

Первая часть исполнена, мой генерал, я сижу. А теперь мне нужно писать. Непослушным пальцем по чертовым буковкам.

«В детский сад Миша шел через старый мостик, перекинутый с одного берега на другой. А под ним лениво текла вода — серая-серая, с зелеными островками тины и стрелками осоки. В воде плавали утки — упитанные серые, юркие зеленые, но в тот день Миша их не разглядел. Мама разбудила его так рано, что за окном еще было тихо. Не утро, а самый его краешек.

— Вставай, вставай скорее! — сказала она и потянула Мишу из тепла на пол, по ковру к холодной плитке в ванной. — Умывайся, умывайся скорее. Мы в садик опаздываем.

Миша тут же проснулся. Он почистил зубы, вымыл уши, дождался, пока мама высушит ему челку феном и даже не пискнул, когда она принялась дергать его за волосы, расплетая ночные косы. В садик Миша хотел так сильно, что готов был терпеть. Где-то там его уже ждали друзья — пока не знакомые, но самые лучшие, самые верные, почти как мама, только маленькие и веселые всегда, а не поздно ночью у соседки тети Раи».

— Может, вам фалафель принести? — спрашивает та же официантка, и я вздрагиваю так сильно, что остывшая чашка звякает о блюдце.

Мне нужно время, чтобы понять, кто говорит со мной и чего хочет.

— Извините, — начинает бормотать она и вытирает салфеткой пролитый чай. — Извините, пожалуйста.

Я вижу, что ей смешно. Она закусывает губу, чтобы не рассмеяться надо мной. Будет о чем рассказать бойфренду за вечерним винишком. Или она живет с подружкой-лесбиянкой? Или одна, но с лысой кошкой?

— У вас есть лысая кошка?

Смешинки в ее глазах тают. Наверное, я выгляжу странно. Быть неадекватным без допинга — моя суперсила. Заставляю губы растянуться в улыбке.

— Знаете, есть такие кошки. Лысые. Очень теплые на ощупь. Давно хочу завести.

Девочка кивает, потом машет головой, потом пятится и прячется в кухонном коридорчике. А я сижу и боюсь пошевелиться. На столе лежит телефон, в телефоне спрятаны заметки, а в заметках набран текст. Моей рукой. Мой текст. Складный, странный, пугающий текст, принадлежащий только мне. Я закончил его на последней точке. Сразу после финальной реплики, сказанной заведующей детского сада: «Разве это Михаил, я вас спрашиваю?..»

И эти две точки после вопросительного знака я поставил минут за десять до того, как официантка возникла у меня за плечом и задала свой вопрос. Я слышал ее шаги. Я чувствовал ее запах — горячее масло и нутовая паста, в нем поджаренная. Мне хотелось испугаться вопроса. Картинно охнуть, опрокинуть чай. Мне нужна была эта дурацкая сцена, чтобы ознаменовать случившееся. Я написал текст. Я сделал это сам. Я смог.

Катюша открывает мне дверь за секунду до того, как мой ключ попадает-таки в замок. Возле подъезда я отправляю заметку Тимуру и прячу телефон. Дома стоит спертая духота. Ловлю Катюшу за руку — мягкая ладошка похожа на плавленый сырок. Так и не выходила, так и просидела до самого вечера в четырех стенах. В полутьме прихожей не видно, но я знаю, что пальчики у нее искусаны до крови. Тяну к себе, утыкаюсь носом в макушку. Она пахнет ромашковым кондиционером для белья, видать, провалялась весь день в постели.

— Я тебя ждала, — шепчет Катюша, сглатывает тяжело. — А ты не шел.

Она дрожит. Обнимаю крепче, покачиваю легонько. Мы это уже проходили. Стоит уйти, стоит отдалиться на половину шага, как она обмякает, холодеет, даже горбится сильней, и сквозь нее начинают проглядывать стены, углы и пол.

— С тобой же Петро был. — Пытаюсь ее растормошить, стискиваю и тяну вверх, она слабо трепыхается, ставлю обратно на пол.

Катюша дергает здоровым плечом. Светлая футболка в синий ромбик доходит ей до колен.